– А-а!.. Но ведь при вас есть постоянный врач, ваша светлость?

– Да, как же… лекарь Таубе-с…

– Таубе? Что-то знакомая фамилия… Впрочем, Таубе – ходовая фамилия; может быть, и не тот, которого я знавал когда-то… Честь имею кланяться, ваша светлость!

– Прощайте-с… Мы близко здесь живем друг возле друга, хи-хи-хи…

Сутулый старик в халате поднялся, едва не стукнувшись теменем о балки потолка, и сунул Пирогову холодную даже в такой бане руку.

«Так вот она какова, судьба Севастополя! – ошеломленно думал Пирогов, отходя от лачужки. – Фатум, рок, Провидение Севастополя… Хо-ро-ош! Эти ужимки, этот слабый голос, это нервное хихиканье, этот тик, эта задержка мочи (болезнь Наполеона!), эта рука мертвеца, эта скверная шутка по поводу сестер милосердия – что такое все это? Marasmus sinilis?…[50] И так безучастно отнестись к описанию бахчисарайского госпиталя!.. Разве это такая мелочь, что не стоит малейшего внимания?..»

Уже смеркалось, когда Пирогов шел к себе на четвертый форт. Началась перестрелка, хотя и редкая. Каждый выстрел огромных орудий сильно сотрясал воздух и долго в нем держался, расходясь кругами.

Глава третья

Дома скорби

I

На другой день утром Пирогов, одевшись как можно проще и натянув сверху солдатскую шинель, раздобытую для него одним из живших тут лекарей, отправился для осмотра сводного госпиталя на Северной стороне.

Его сопровождали приехавшие с ним врачи: Сохраничев – из донских казаков, и Обермиллер – из остзейских немцев; кроме того, при нем был и давний его соработник – лекарский помощник Калашников, человек прекрасного здоровья, завидного аппетита, больших хозяйственных способностей, простого, но меткого остроумия, огромной трудоспособности и полного как будто отсутствия обоняния, что делало его незаменимым при перевязке нечистых ран.

Врачи госпиталя, почему-то весьма немногочисленные, хотя и был час обычных утренних визитаций, принимали знаменитого хирурга, точно нового своего начальника, с большим почтением, и Пирогову хотелось было в первый день знакомства со своими собратьями по профессии воздержаться в обращении к ним от каких-либо резкостей, однако он очень скоро вышел из равновесия. Оказалось, что тут он увидел то же самое, что видел в Бахчисарае, только в гораздо более крупных размерах, так как раненых было свыше двух тысяч человек. Так же лежали многие из них вповалку на нарах или просто на полу, не имея никакой другой подстилки, кроме собственных штанов.

– Это что такое, а?.. Что это такое, хотел бы я узнать? – возмущался Пирогов.

Ему объяснили, что не хватает коек, что не могут никак получить соломы для подстилок и для тюфяков, что мокрую от крови солому тюфяков приходится только слегка просушивать, но снова набивать ею те же тюфяки.

– Надо отправлять как можно больше раненых в тыловые лазареты, если здесь их не могут содержать по-человечески! – возражал Пирогов.

Но ему говорили, что отправляют по мере возможности, однако все время поступают новые раненые, а также больные.

– Я знаю, как отправляют отсюда раненых! – перебивал Пирогов. – Я видел лазаретные фуры с ними на всем пути между Севастополем и Перекопом… Ведь эти фуры просто орудия пытки! Соломы в них не было, раненые ничем не покрыты! У иных только шинель надета на рубашку, и ничего больше!.. А всю дорогу лил дождь, был холод! По всей дороге стоит стон: это везут раненых! Разве можно так отправлять живых людей? Конечно, половина из них не доедут до места назначения, а кто будет виноват в этой напрасной их смерти? Врачи… не госпитальное начальство, нет, прошу мне не говорить этого, а вы, врачи! Вы не смели позволять такой отправки раненых!

Врачи отвечали, конечно, что они надеются теперь, с его приездом, на новый порядок дела, что ему, несомненно, удастся вырвать у начальства то, что не могли вырвать они. Однако и набор хирургических инструментов в госпитале оказался, на оценку Пирогова, тоже очень беден, иные ланцеты были непозволительно тупы, иные даже сломаны.

И морской и сухопутный госпитали разместились рядом, в провиантских магазинах Михайловского форта на Северной стороне и в бараках около них. Жирная известково-глинистая грязь, из которой трудно было вытащить ноги, разлеглась между бараками. Соломенные маты для вытирания ног хотя и переменялись по утрам, но к обеду были сплошь заштукатурены грязью и потому уже бесполезны.

В бараках было не только грязно, но и свету мало проникало в них сквозь узкие и низкие окошки.

– А как продовольствие раненых? – спросил Пирогов у дежурного врача.

– Давно уже начали писать бумаги об улучшении довольствия, – ответил тот.

– Иногда вам все-таки отвечают? – полюбопытствовал Пирогов.

– Были и такие случаи… Обещали улучшить.

– Ждете?

– Ждем… И снова пишем… Ведь бумаги наши должны пройти через несколько ведомств – ничего не делается сразу, вам это, конечно, известно.

– А пока раненые и больные пробавляются этим бумажным кормом? – воззрился исподлобья Пирогов.

– Что делать?.. У нас много больных крымской лихорадкой. Для них хинин необходим как воздух, а его нет…

– Но об этом вы тоже пишете?

– Пишем! И не только мы одни. Мы извещены, что херсонский губернатор писал харьковскому генерал-губернатору, чтобы тот прислал для херсонского госпиталя хотя бы один фунт хинину, а он ответил, что не имеет и одной унции.

– Одесса должна иметь хинин, – сказал Пирогов, – ведь она, говорят, не прекращает торговли с заграницей. В Одессу нужно было обращаться, к одесским грекам, а не к харьковскому губернатору!

– Есть даже такой нелепый слух, будто и не в Одессе, а гораздо ближе к нам – в Керчи, – на складе имеется чуть ли не пять пудов хинину!

– Этот слух немедленно должен быть проверен! – оживленно воскликнул Пирогов. – Это преступление – держать на складе столько необходимейшего препарата и не давать его в лазареты! За это мерзавцев надо судить по законам военного времени!

Но врач, говоривший с Пироговым – это был еще молодой человек, завербованный из вольнопрактикующих, – только развел руками и добавил, понизив голос:

– Говорят, что по всей Новороссии приказано начальством ловить пиявок и отправлять в Крым для нужд больных и раненых… Однако мы что-то их не видим, этих пиявок. Был у нас случай: одному офицеру прописаны были пиявки к сильно контуженной ноге. Мы – к госпитальному начальству: «Есть пиявки?»

Отвечают: «Были, да передохли». Так и передали тому офицеру. «А в вольной продаже, говорит, нельзя ли достать?» Командировали фельдшера купить ему пиявок, если найдет. И что же? Найти-то нашел, только по империалу за штуку у одного будто бы армянина. Так и пришлось ему заплатить пятнадцать золотых монет за полтора десятка пиявок!

– Но ведь это же явная шайка мерзавцев! – не выдержав,