и поддержку стратегии политикой. Но это являлось ошибочным, если в этом сказывалась вера в примирение и соглашение, а такова была мысль, положенная в основу этого выражения. Правда, статс-секретарь повторял только то, что думали многие. С трибуны рейхстага, в прессе и везде, где только было возможно, обращались с подобными речами к нашему усталому народу и усталым солдатам, от которых верховное командование должно было требовать умирать за отечество на поле сражения. Неужели слабые характеры могли получить закал при подобном воздействии. Разве можно было ожидать, что за короля и отечество будет самоотверженно бороться армия, состоявшая из беспринципных юношей, которые росли последние годы без родительского надзора, среди партийных происков, в жизненном водовороте, которые очень много зарабатывали и затем, после кратковременной подготовки, попадали в войска, или из беспокойно настроенных людей, которые призывались в солдаты по истечении срока их отсрочки. Не естественнее ли было бы предполагать, что все они будут думать лишь о сохранении своей жизни. Не надо ли было учитывать, что подобные впечатления пагубно отразятся на еще не установившихся характерах, в особенности в минуты нужды, когда усиленно проявляются человеческие слабости. Не следовало ли на это обратить внимание на родине.

Ко всему прочему, все яснее проявлялся большевизм, уже официально пробравшийся в Берлин и который так охотно воспринимала и распространяла независимая социал-демократическая партия. Мы предостерегали не допускать приезда Иоффе в Берлин и предложили, по ходатайству Главнокомандующего на Востоке, вести дальнейшие переговоры с ним в каком-нибудь городе оккупированной области. Мы скоро правильно разобрались, как работает большевизм, и сделали множество предостережений. Замещающее генеральный штаб управление в Берлине дало ответственным учреждениям богатый материал о деятельности большевиков в Германии. Но дальнейшее, к сожалению, не входило в его компетенцию. Управление главнокомандующего во внутренних областях и я вновь обратили внимание имперского канцлера, военного министерства, министерств иностранных и внутренних дел на революционную деятельность русского посольства с его чрезвычайно большим штатом в Берлине, и на его сношения с независимой социал-демократией, а также на революционную деятельность последней. Но в Германии ничего нельзя было достигнуть. Когда я однажды вновь указал министерству иностранных дел на работу Иоффе и на опасность его пребывания в Берлине, мне было отвечено, что в Берлине за ним можно вести лучший надзор, чем где-либо, и что здесь он постоянно на глазах. Но, к сожалению, эти глаза были слепы. Большевизм официально приветствовался в Германии, а Иоффе тем временем сумел так расшатать способность германского народа вести войну, как это никогда не удавалось Антанте, несмотря на блокаду и пропаганду.

С этой целью Иоффе предоставил большие средства в распоряжение революционных элементов Германии. Объем его революционной деятельности полностью, конечно, стал известен лишь после. В Магдебурге лидер независимой социал-демократической партии Фатер заявил следующее:

«С 25 января 1918 г. мы систематично подготовляли переворот. Наши товарищи отправлялись на фронт уговаривать дезертировать. У нас существовала целая организация для дезертирства, и мы снабжали беглецов фальшивыми документами, деньгами и прокламациями без подписи. Этих людей мы рассылали по всему миру, но преимущественно назад на фронт, чтобы они распропагандировали там солдат и развалили армию. Они уговаривали солдат перебегать к противнику, и таким образом фронт разлагался медленно, но верно».

Параллельно революционные идеи и большевистское влияние распространялись на отпускных. В железнодорожных поездах велась самая деятельная пропаганда. Едущих в отпуск солдат подговаривали не возвращаться больше на фронт, а едущие на фронт призывались к пассивному сопротивлению или дезертирству и бунту. В конце июня и начале июля многое еще нельзя было установить, но оно росло безмолвно и неудержимо. Все левобуржуазно, социалистически и большевистски настроенные дружно стремились к подрыву авторитета, и работа над этим шла уже десятки лет. Теперь, в трудный для государства момент, последовало открытое наступление.

Я не хочу говорить о том, что честолюбивые депутаты парламента отняли у нашего слабого правительства остатки престижа, а также о том, как со всех сторон стремились пошатнуть мое положение и подорвать доверие ко мне, так как во мне видели опору авторитета; я имею в виду лишь планомерную работу, направленную против офицеров. Со стороны демократических партий и социалистов большинства это являлось преступлением, или, говоря словами Талейрана, это было даже более чем преступление, – это было ошибкой, и притом неисправимой, бесконечно тяжелой и близорукой. Вместо того чтобы смотреть на офицера как на защитника государственного порядка, многие видели в нем лишь представителя «милитаризма», не отдавая себе ясного отчета в том, как, собственно говоря, офицер должен реагировать на обвинение, которое, как они думали, заключалось в этой квалификации. Все было так бессмысленно.

Офицерский корпус в Германии никогда не вмешивался в политику; в течение войны он давно уже потерял замкнутость, против которой до войны считалось похвальным бороться. Офицерский корпус комплектовался из всех кругов и из всех партий, и каждый мог стать офицером. К сожалению, теперь он уже во многих отношениях не был старым офицерским корпусом. Все происходившие недоразумения объясняются проникновением чуждых элементов, понижением морали нашего народа и неопытностью многих офицеров, которые преждевременно получили это звание лишь вследствие огромной убыли офицеров на кровавой арене боя. Когда-нибудь у правоверного германского народа откроются глаза на эти обстоятельства, и он поймет свою неблагодарность и свою вину по отношению к офицерскому корпусу, а следовательно и по отношению ко всей армии, к отечеству и к самому себе.

В то время, как нарочно, жалобы на офицерский корпус участились.

Офицеры будто бы роскошествовали по сравнению с солдатами, между тем на походе и в окопах они кормились из той же походной кухни. При расположении в тылу нормально один из офицеров всегда питался из походной кухни, другие же столовались совместно. Ведь в кухонной комиссии были представители от унтер-офицеров и солдат, почему же они никогда не жаловались? А разве для офицеров не было важно воспитание в них духа части, воздействие командира и старших товарищей на более молодых. Им можно было достигнуть этого лучше при совместной товарищеской жизни. Одних служебных часов было недостаточно, чтобы во время самой войны передать традиции германского офицерского корпуса молодому подрастающему поколению. Офицер должен был жить одной жизнью со своей частью, и он это делал. Да, в сражении и в окопах иначе поступать было совершенно невозможно. Но в конце концов, чтобы сохранить авторитет, положение офицера должно было быть выше, и он должен был резко отличаться от солдата, в противном случае как бы он мог при любых обстоятельствах сохранить возможность решительно влиять на войска. Помимо многого другого, для достижения этой цели обязательно требовалось проведение известной