— Значит, наше командирство было, да все вышло! — обидчиво проговорил Мукерле. — Не долго музыка играла…

— Дурак! Мне это даже по душе. Положение обязывает! — гласит поговорка. А ведь нас не всегда и слушались. Diavolo! Сегодня один меня вообще высмеял. Всегда лучше, когда командуют господа. А вот золотые гульдены и четыре мерки вина нам все-таки достанутся, а это главное.

— Согласен! И за это мы должны быть благодарны Длинному Петеру! Да здравствует Длинный Петер!

— О, благодарю, благодарю! Ну, братцы, этот господин возьмется за союз! Только он поднимет свой меч, так сразу и погонит союзничков, а вместе с ними своих советников и канцлера. Вы слыхали, как он их всех проклинал? Я не хотел бы оказаться в их шкуре!

Дробь барабана перебила разговор храбрых бойцов. Эти звуки родились уже не по их приказу, но Длинный Петер в своих многочисленных походах настолько привык к превратностям судьбы, смене счастья на несчастье, что нисколько не был опечален падением своего правления. Спокойно снял он петушиные перья с огромной шляпы, спрятал красный шарф, убрал длинный меч — знаки своего чина — и схватил алебарду.

— Накажи меня Бог, такому парню, как я, трудно командовать двенадцатью отрядами, — сказал он, вливаясь в ряды своих сотоварищей. — А вот святой Петр из простых ландскнехтов стал-таки полковником в небесном воинстве! Эх, человек должен все испытать на земле!

Ландскнехты сочувственно потрясли руку Петера и высказали то, что было приятно его храброму сердцу: он был для них хорошим командиром.

Три рыцаря, их теперешние начальники, сели на коней и разместились впереди своих отрядов. Ландскнехты построились в обычный походный порядок, и Людвиг фон Геминген приказал барабанщикам бить выступление.

Была ночь на Успение Богоматери, когда герцог Ульрих прибыл к городским воротам Штутгарта.

По пути следования он легко отбил городок Леонберг и безостановочно продвигался далее. К нему сбегалось множество народа, так как известие о его приближении распространялось с быстротой молнии. Теперь особенно стала очевидной всеобщая неприязнь к союзу: повсюду открыто радовались тому, что ненавистному режиму приходит конец, а наследный герцог вновь обретает утраченные права.

Это известие докатилось и до Штутгарта, вызвав там различную реакцию. Дворянство, оставшееся в городе, боялось ошибиться, в памяти еще свежа была сдача Тюбингена. Но воспоминания о блестящей жизни при дворе Ульриха Вюртембергского, о счастливых днях, столь отличных от безрадостной жизни под пятой Швабского союза, могло подвигнуть благородных господ на сторону герцога и стать поводом для его скорейшего возвращения.

Горожане же, настроенные весьма патриотично, едва скрывали радость. Они собирались на улицах целыми толпами, горячо обсуждали ожидаемое событие и тихо, но от души бранили союз и злобно сжимали кулаки в своих карманах. Горожане вспоминали о знаменитых предках изгнанного герцога, также носивших славное имя Вюртембергов, пересчитывали по пальцам храбрых мужей, в правление которых их отцы жили беззаботно и счастливо и добывали славу родной земле. Им льстила мысль о том, что от их решения зависит судьба всей страны. Конечно, они были далеки от мысли что-либо предпринять на свой страх и риск, но тем не менее подбадривали друг друга словами: «Дождемся ночи, сват, и уж тогда покажем этим чужакам, каковы мы на самом деле, мы — штутгартцы!»

От городского наместника, ставленника союза из Баварии, не ускользали подобные настроения. Он сожалел, что по-глупому согласился на уход войска, и обратился за помощью к представителям союзников, собравшимся в Нердлингене, выразив надежду, что Штутгарт самостоятельно продержится до возвращения военных обратно. Наместник предусмотрел кое-какие меры для отпора, но быстрота, с какой продвигался герцог, сорвала все его планы. Когда же он осознал, что не может доверять горожанам, а знать предпочитает оставаться в стороне и его сил явно не хватит, чтобы сдержать напор, то решил со всеми своими советниками сбежать под покровом ночи в Эслинген.

Бегство это было настолько поспешным и тайным, что в городе остались даже их семьи. Никто не догадывался, что наместник и его советники больше не обретаются под прикрытием городских стен. Сторонники же союза пребывали в спокойствии и не верили слухам о приближении герцога.

Рыночная площадь еще и тогда была сердцем Штутгарта. Вокруг рынка располагались два больших предместья, защищенные толстыми стенами, мощными воротами и рвами, за ними шли стены и ворота старого города, жители которого не без гордости смотрели сверху на обитателей предместий. На рыночной площади в чрезвычайных случаях, по старинному обычаю, собирались все горожане.

В знаменательный вечер перед Успением Богородицы люди стеклись на эту самую площадь со всех сторон города. Собралась огромная толпа. В ту пору, когда горожане с оружием в руках могли занять ту или иную позицию, живое слово имело больший вес, нежели перо, чернила и бумага, взявшие верх позднее.

Ночное сборище горожан отличалось от дневного их собрания. Некоторые из них по поводу герцога днем отвечали: «Какое мне до этого дело! Я миролюбивый человек!» — однако вечером их голоса уже звенели металлом: «Мы хотим отпереть ворота герцогу. Пора покончить с союзниками! Кто настоящий вюртембержец?!»

Луна ярко освещала многоликое сборище, беспокойно бормотавшее и колыхавшееся туда-сюда.

В вечернем воздухе раздавался глухой гул. Толпа, казалось, пребывала в нерешительности, быть может, потому, что не находилось смельчака, который мог бы ее возглавить. Окна высоких домов, остроконечными крышами замыкавших площадь, были усеяны любопытными зрителями, прислушивающимися напряженно и боязливо к смутному говору толпы. То были жены и дочки, наблюдавшие за мужчинами. Штутгартские девушки в ту пору были любопытными, так как в глубине души сочувствовали герцогу-страдальцу.

Ропот толпы становился все громче и громче. Настойчивее и настойчивее слышался крик: «Убрать солдат от ворот! Дорогу герцогу!»

Вдруг на скамью у колодца вскочил высокий худой человек. Он яростно размахивал необыкновенно длинными руками и, широко раскрыв рот, неистово кричал хриплым голосом, требуя внимания. Мало-помалу площадь затихла. Из речи длинного человека можно было расслышать отдельные слова и фразы: «Как? Почтенные штутгартские горожане хотят нарушить свою клятву! Разве вы не клялись союзу в верности? Кому вы хотите открыть ворота? Герцогу? Он идет с малым количеством войск, ведь у него нет денег, чтобы платить солдатам. А вам придется открыть кошельки и за него расплачиваться! Штутгарту надо будет заплатить десять тысяч гульденов! Вы слышите? Десять тысяч гульденов вам придется платить!»