смыли ее боль. Отплакав, она села на камне и стала спокойно думать о том, что случилось в этот день и эту ночь.

«Спасибо ему за то, что столько времени жил со мной, старухой, — размышляла она. — Ведь я старше его больше чем на двадцать лет, а это почти целая жизнь. Лучшие годы отняла я у него и так бесплодно. У его ровесников уже внуки, а он до сих пор не испытал радости отцовства. А в чем виновата она? Спасибо ей, что согласилась выйти замуж за того, кто годится ей в отцы». И жалость к ней, такой молодой и неопытной, пронзила ее сердце.

И она стала молиться об их счастье. «Дай аллах, — шептали ее губы, — чтобы все у них было хорошо, чтобы он привязался к ней, а она полюбила его. Пошли им сына и дочку и снова сына…»

Потом она подумала, что кто-нибудь может увидеть ее здесь и пойдут разные толки, или он, Зубаир, вдруг хватится ее и поймет, что она ушла из дому, что ей тяжело, и тогда… мало ли что придет в голову ее Зубаиру? Вдруг он обидит свою молодую жену или даже бросит ее?

Она поспешно встала и по той же тропинке стала спускаться обратно.

Хорошо, что в эту ночь никто не видел ее. Где ее легкая упругая походка? Где ее гордая посадка головы? Где ее счастливая улыбка?

По сырой осенней дороге, прощупывая ногами путь, шла старая женщина, старуха, сгорбленная и усталая, с трудом волоча на спине груз прожитых лет.

А утром туман рассеялся, разорвался на клочья, спрятался в ущелье. Дымчатое солнце ласково заглядывало в окна. И в солнечной комнате за столом, покрытым белой накрахмаленной скатертью, весело, с шутками, завтракали три человека: высокий плечистый мужчина с детским выражением на простодушном лице, смущенная молодая женщина и пожилая женщина с проворными движениями, тонкой девичьей талией и чуть уловимой грустинкой в смеющихся глазах.

С самого начала так сложилось, что хозяйкой в доме осталась Патимат. Молодая жена Зубаира относилась к тем женщинам, для которых главное не дом, а работа. Доярка колхоза, быстро вышедшая в передовые, она целыми днями пропадала на ферме, все заботы о семье доверив старой Патимат, которой это даже нравилось, потому что не давало ей возможности почувствовать себя лишней.

Но вот в сердце Патимат закралось сомнение: будет ли Зубаир любить жену, которая уделяет ему так мало времени и заботы?

И может ли Зарият души не чаять в своем муже, если он, недовольный ее невниманием, станет покрикивать на нее?

Она провела беседу с Зарият: «Жена должна быть ласковой, как кошка, и нежной, как голубь. Она должна заботиться о муже. Ты думаешь, мне трудно покормить его? Но ведь он тогда не сможет отвыкнуть от меня и привязаться к тебе».

Но и Зубаиру доставалось от Патимат: «Ты что же это обижаешь жену? Ведь она ребенок в сравнении с тобой, не говоря уже обо мне. А ты хочешь, чтобы она в свои тридцать с небольшим умела все делать так, как я в девяносто. И потом, она с утра до вечера на ферме. Она лучшая доярка. К ней приезжают из других аулов перенимать опыт. Да ты должен гордиться такой женой! А главное, как ты смеешь забывать, что она носит под сердцем твоего ребенка».

Наверное, сама мать так не ждала появления на свет первенца, как Патимат. Все свои сны она разгадывала одинаково. «Это к тому, что у вас будет сын», — с радостной улыбкой сообщала она за завтраком. Целыми днями она готовила ребенку приданое: кроила, шила, ткала, вышивала. Беспрестанно крутилось колесо швейной машины, стучал ковровый станок. У самого лучшего мастера в дальнем ауле заказала она колыбель для будущего сына.

Но родилась, конечно, дочь. Зарият не знала никаких забот. Едва дочке исполнилось два месяца, молодая мать уже вышла на работу. А когда наступали часы кормления, Патимат приносила ребенка на ферму.

И когда она проходила по аулу, прямая и гордая, счастливая и помолодевшая, осторожно прижимая к себе голубой сверток, откуда из белизны кружев торчало розовое спокойное личико, все говорили:

— Вай, Патимат, какая ты сегодня красивая. Ребенок подходит тебе как осени плоды.

Правда, находились и завистники, особенно из числа близких родственников Патимат.

«За чужого ребенка она готова прыгнуть в огонь. Дом держится на ней. Все хлопочет, пока эта Зарият спит с ее мужем…»

Однажды, когда Патимат как всегда спозаранку шла за водой к роднику, ее догнала троюродная племянница Нуцалай:

— Йорчами, Патимат-ака, — пропела она, — в твоем бы возрасте сидеть и четки перебирать. А ты ни свет ни заря отправляешься за водой, чтобы потом три километра тащить на спине полный кувшин. Бедняжка, с таким трудом ты вырастила этих девочек, — к тому времени Зарият имела уже трех дочек, — хоть бы одна из них сказала: «Ака, ты отдохни, я сама схожу за водой».

— Нуцалай, — с достоинством отвечала ей Патимат. — Я встаю ни свет ни заря, чтобы не проспать зарю. Я иду за водой не потому, что кроме меня некому, а потому, что хочу сама разбудить спящий родник. Хочу омочить ноги на этих росистых лугах. Хочу зачерпнуть в кувшин утреннюю звезду. Хочу поймать первые солнечные лучи… А вот ты, я вижу, встаешь так рано для того, чтобы ранить чье-то сердце колючими словами. Однажды у воробья спросили: «Почему у тебя такие тонкие ножки?» «Оттого, — ответил воробей, — что я вечно переживаю, не тяжело ли горам носить снежную шапку». Вот и ты, Нуцалай, вроде этого воробья…

Нуцалай ничего не сказала. Только бросила на нее взгляд, полный злобы. А через несколько дней Патимат позвали к сестре Зайнаб на семейный совет. Все ее родственники были в сборе. Верховодила Зайнаб.

— Вот что, — сказала она, — мы тут обсудили и решили сообща: ты у них в доме никто, а работаешь как ишак. У них — семья, дети. А у тебя что? Возьмешь все, что тебе положено, и переедешь ко мне.

Пока высказывались все родственники, Патимат молчала. Суть их речей сводилась к тому, что Патимат безрассудно добра и некоторые пользуются этой добротой. Но они, родственники, не дадут ее в обиду.

Когда все высказались, слово взяла Патимат.

— Мои дорогие родственники, — начала она. — Я хочу вас спросить, моя доброта причинила кому-нибудь вред? — И Патимат обвела всех глазами. — Молчите, потому что вам нечего сказать. Никому моя доброта не делала ничего, кроме добра. Так почему же вы так ополчились на