Таким образом, в обоих произведениях речь идет о ГУЛАГе (тюрьме и пыточном заведении), но при этом дается сниженный образ представителя власти — Кащея бессмертного и палача.846 Поэтому лирический герой даже сочувствует им: «Стал по-своему несчастным старикашкою» = «Он был обсыпан белой перхотью, как содой, / Он говорил, сморкаясь в старое пальто <.. > И я избавился от острой неприязни, / И посочувствовал дурной его судьбе». Вот еще некоторые сходства между Кащеем и палачом: «Сам Кащей — он мог бы раньше врукопашную» = «Рубил, должно быть, для наглядности рукой»; «Он неграмотный, отсталый был, Кащей» = «Невелико образованье палачёво»; «И стал по-своему несчастным старикашкою» = «Он спросил беспристрастно — / Тот странный старик, / Что я ночью читаю, пою или сплю»[1058].

В последнем отрывке палач назван «странным стариком», и на том же листе рукописи расположен набросок, посвященный описанию ГУЛАГа: «В тридевятом конце / Тридесятой страны <.. > Всё для казни, для пытки, для порки», — что явно восходит к «Странной сказке» (1969): «В тридесятом королевстве <…> Он прогнал министров с кресел, / Оппозицию повесил». Этим же эпитетом названа вся страна в «Песне Кэрролла» (1973): «Много неясного в странной стране — / Можно запутаться и заблудиться», — и в одном из вариантов названия «Чужого дома» (1974): «В доме. Странное место»[1059]; а также сотрудник НКВД в «Том, который не стрелял» (1972): «И странный тип Суэтин…» (он же — «особист Суэтин»)

Кроме того, наблюдается симметричная ситуация: в «Сказке о несчастных лесных жителях» Иван-дурак (аналог лирического героя) освобождает царицу, заточенную Кащеем и охраняемую семиголовым чудищем; в стихотворении «В лабиринте» царская дочь (под которой угадывается Марина Влади) вызволяет уже самого лирического героя из лабиринта, охраняемого Быком Минотавром (то есть, по сути, тем же семиголовым чудищем) под руководством «злобного короля» (то есть того же Кащея); а в стихотворении «Вот пришла лиха беда…» (1974) крестьянская девушка Марья собирается освободить солдата Ивана (то есть того же Ивана-дурака), находящегося в темнице: «Пусть надеется и ждет — / Помощь Марьина придет…»14; 190/.

Процитируем еще два черновых варианта «Палача», в которых аллегорически представлен Советский Союз: «В тридевятом конце тридесятой страны, / После въезда — в тупик и направо», «В тридевятой стране, в тридесятом углу, / Завернешь в переулок — и прямо»[1060]. Данные цитаты напоминают «Сказку о диком вепре» (1966): «А в отчаявшемся том государстве / (Как войдешь — так прямо наискосок)…»(«после въезда» = «завернешь» = «как войдешь»; «направо» = «наискосок»; «прямо» = «прямо»). Кстати, эта песня начинается со слов: «В королевстве, где все тихо и складно…», — сарказм которых перекликается с описанием тридесятого королевства в «Странной сказке»: «Тишь да гладь, да спокойствие там».

Добавим, что в черновиках «Куполов», датируемых тем же 1975 годом, что и наброски к «Палачу», образ тридесятого царства вновь используется как аллегория ГУЛАГа: «Было время приуныть да приобидеться — / Повезли меня, а сам и рад стараться, / Как за тридесять земель, за триодиннадцать / Уму-разуму чужому набираться» (АР-6-166). Сравним в «Баньке по-белому»: «И меня два красивых охранника / Повезли из Сибири в Сибирь» (как в песне «Не уводите меня из Весны!» и в стихотворении «Мы искали дорогу по Веге…»: «Зачем меня увозят из Весны?», «Потому что везли нас в телятниках скопом»). И вот там-то, в лагерях, расположенных «за три-десять земель», лирический герой «ободрал» свою душу до крови: «Душу, сбитую каменьями-утратами / В странах, названных тридевятыми, / Так, что до крови лоскут истончал, / Залатаю золотыми я заплатами — / Пусть блестит, чтоб господь замечал» (АР-6-164)[1061]. Через год похожий образ встретится в «Гербарии», где лирический герой также прошел через лагеря: «В лицо ль мне дуло, в спину ли, / В бушлате или в робе я, / Тянулся, кровью крашенный, / Как звали, как шалашу» (на лагерное прошлое героя указывают такие характерные детали, как бушлат и роба, которые, в свою очередь, напоминают исполнявшуюся Высоцким песню «И здрасьте, мое почтенье!»: «А в Мелитополе пришлось надеть халат»).

Еще один вариант «Куполов»: «.Душу, сбитую каменьями-утратами / В странах. названных тридевятыми. — / Если до крови лоскут истончал, / Залатаю золотыми я заплатами, — / Пусть блестит, чтоб господь замечал» (АР-6-164), — будет использован в черновиках «Таможенного досмотра» (1974 — 1975), хотя и в другом значении: «Кстати, о кризисе: / Государств тридесять / Выпили горючее, как чай, — / Ясно, стали слабыми! / А у нас с арабами — / Хоть пей, хоть лей, хоть черпай, хоть качай!» /4; 463/.

Речь идет о Нефтяном кризисе 1973 года. Но подобный «кризис» имел место и в преддверии Второй мировой войны, о чем написано в «Странной сказке»: «Нечем в Двадцать седьмом воевать, / А в Тридцатом полководцы / Все утоплены в колодце», — то есть Европа и СССР («тридевятое государство» и «тридесятое королевство») тоже «стали слабыми» и не смогли противостоять Гитлеру («триодиннадцатое царство»). А в «Таможенном досмотре» Европа («государств тридесять») испугалась отказа арабов поставлять нефть тем странам, которые поддерживали Израиль в конфликте с Сирией и Египтом (Война Судного дня, октябрь 1973), и издали декларацию, в которой выразили поддержку позиции арабов. Поэтому: «Арабы нынче — ну и ну! — / Европу поприжали, / А мы в Шестидневную войну / Их очень поддержали». И не только в Шестидневную, конечно, но и в вышеупомянутую Войну Судного дня (поставки в Сирию и Египет советского вооружения и военных специалистов).

Если продолжить тему ГУЛАГа, то можно заметить, что в «Сказке о несчастных лесных жителях» Иван-дурак пробирается в тюрьму («здание ужасное»), а в стихотворении «Вот я вошел и дверь прикрыл…» (1970) лирический герой, выступающий в образе артиста кино, приезжает к начальнику лагеря, чтобы тот разрешил ему сыграть роль зэка: «И так толково объяснил, / Зачем приехал в лагерь».

Неудивительно, что обращение Ивана-дурака к Кащею напоминает манеру разговора лирического героя с начальником лагеря. В обоих случаях это происходит на повышенных тонах: «И грозит он старику двухтыщелетнему…» = «Мол, я начальству доложу, / Оно, мол, разберется!..»; «Ах ты, гнусный фабрикант!» = «Мол, не имеешь права, враг!», — поскольку Иван и лирический герой сильно разгневаны: «Но Иван себя не помнит <.. > И от гнева злой и красный…» = «Я в раже, удержа мне нет».

Если Иван «к Кащею подступает, кладенцом своим маша», то лирический герой перед лицом начальника лагеря размахивает кипой бумаг: «Я в раже,