Далее. Черновой вариант «Песни о вещем Олеге»: «И князь своих подданных в Днепр загонял» (АР-8-92), — предвосхищает еще одно сказочное стихотворение — «В царстве троллей — главный тролль…» (1969): «Своих подданных забил / До одного»; и напоминает действия Сталина в «Странной сказке»: «И князь своих подданных в Днепр загонял» = «А в тридцатом полководцы / Все утоплены в колодце». Перед этим же он «оппозицию повесил» (как в стихотворении «В царстве троллей…»: «Своих подданных забил…»), после чего «скучал от тоски по делам» (а в черновиках: «Сам король ругал министров, / Короля тоска заела» /2; 505/), подобно нечистой силе: «От большой тоски по маме / Вечно чудище в слезах» («Сказка о несчастных лесных жителях»), «Намылились в город — у нас ведь тоска!» («Сказка о том, как лесная нечисть приехала в город»), «Так зачем сидим мы сиднем, / Скуку да тоску наводим?» («Песня Соловья-разбойника и его дружков»).

В том же стихотворении «В царстве троллей…» сказано: «И бывал он, правда, лют — / Часто порол!», — что вновь восходит к «Песне о вещем Олеге»: «.Дружина взялась за нагайки», — а также к песне «Жил-был добрый дурачина-простофиля…», где этот самый простофиля «взлез на стул для королей»: «Вот возьму и прикажу запороть!». Позднее данный мотив повторится в стихотворении «Я скачу позади на полслова…», где лирический герой скажет: «И топтать меня можно, и сечь».

Заметим, что и лирическое мы в «Песне о вещем Олеге» (волхвы), и лирический герой в «Песне о вещей Кассандре» (Кассандра) предупреждают власти о скором развале государства: «Эх, князь, — говорит ни с того, ни с сего, — / Ведь примешь ты смерть от коня своего» = «Без умолку безумная девица / Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”»[1066] [1067].

И в обоих случаях предсказателей ожидает трагическая судьба: «И долго дружина топтала волхвов / Своими гнедыми конями» = «Конец простой — хоть не обычный, но досадный: / Какой-то грек нашел Кассандрину обитель / И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как простой и ненасытный победитель».

Наблюдается еще одно важное сходство между двумя этими песнями: «Каждый волхвов покарать норовит, / А нет бы послушаться, правда? / Олег бы послушал — еще один щит / Прибил бы к вратам Цареграда» = «.Долго Троя в положении осадном / Оставалась неприступною твердыней, / Но троянцы не послушали Кассандру, / А не то стояла б Троя и поныне» /2; 332/.

Как видим, власть не только игнорирует предсказания пророков, но и расправляется с самими пророками, что прямо соотносится с событиями советской истории: «Волхвы Высоцкого — самозванные предсказатели, о пророчестве их никто не просил, как без разрешения поднимали голос в конце 60-х честные деятели советской культуры, предупреждая власть об изменениях курса “оттепели”. И они также оказались “Под копытами княжеской дружины”.

Поведав притчу об Олеге, Высоцкий и сам предсказывал власти “смерть от коня”, несущего ее по порочному пути, то есть исполнял роль волхва. Кстати, в том же году бард повторил предсказание гибели от лошади, на этот раз — от троянской, в “Песне о вещей Кассандре”…»856

И напоследок сопоставим «Песню о вещем Олеге» со стихотворением «Про глупцов», написанным десять лет спустя.

В раннем тексте фигурируют седые волхвы, а в позднем — седой мудрец («Жутко умный, седой и лохматый»), причем все они названы властью стариками: «Напился, старик, — так пойди похмелись!» = «Зря не выказал старый почтенья» (в черновике: «Не дождется старик возвращенья»; АР-7-188).

Как видим, в обоих случаях поэт выступает в образе старого пророка (пророков) и говорит о себе в третьем лице. Власть же представлена соответственно в образе князя Олега и его дружины (в первом случае) и трех великих глупцов (во втором). И реагирует она на предостережения волхвов и совет мудреца одинаково: дружина топчет волхвов конями, а мудреца ожидает арест.

Теперь вернемся к «Сказке о несчастных лесных жителях» и отметим неожиданное сходство между «наездом» Ивана-дурака на Кащея бессмертного и «наездом» Соловья-разбойника на Змея Горыныча в «Песне-сказке про нечисть» (1966), причем оба выражены при помощи одинакового стихотворного размера: «Свистнул, крикнул: “Ах ты. рожа. / Гад заморский, паразит!”» = «Но Иван себя не помнит: / “Ах ты. гнусный фабрикант!”» (кстати, Кащей тоже, по сути, является «заморским», поскольку живет «на краю края Земли»; а выражение, аналогичное заморскому гаду, употребит и сам поэт в «Сказочной истории», где будет описывать свое знакомство с Мариной Влади: «И заморские ехидны, / Кино-, фотогерцогини / Зло шептали, что Марине / Глупо так себя держать»; АР-14-154); «Убирайся без бою, уматывай!» = «Так умри ты, сгинь, Кащей!». Такую же позицию по отношению к «заморским» посетителям займет в «Марше антиподов» (1973) лирическое мы: «Мы гоним в шею потусторонних — / Долой пришельцев с других сторон!» (для сравнения — в черновиках «Песни-сказки про нечисть» ведьмы хотят прогнать «заморского» Змея Горыныча: «Гнать в три шеи, ишь ты, клещ, отоварился!» /1; 526/); и в «Песне глашатая» (1974), где звучит призыв избавиться от Соловья-разбойника, угрожающего безопасности царства: «Покажите-ка удаль, ухарство, — / Прогоните разбойника прочь!» /4; 401/. В последнем случае, как легко убедиться, Соловей-разбойник выполняет функцию Змея Горыныча из «Сказки про нечисть», то есть они как бы меняются местами: «'Убирайся без бою, уматывай!» /1; 259/ = «Чтобы впредь Соловьи- / лоботрясы / Убрались во свои / восвояси» /4; 401/ (процитируем также раннюю редакцию «Разговора в трамвае», где лирический герой вновь предложит своему оппоненту «убраться без бою»: «.Драться не хочу, не старайтесь! / Вот вам два рубля — убирайтесь]» /5; 498/).

Как видим, образ Соловья-разбойника у Высоцкого двояк: с одной стороны, это враг («Песня глашатая», «Песня Соловья-разбойника и его дружков»), а с другой — чуть ли не сам поэт, которому во многом была близка «лихость» этого персонажа («Песня-сказка про нечисть»). Поэтому в «Серенаде Соловья-разбойника» (1974), написанной к фильму «Иван да Марья», главный герой будет выведен уже как откровенное alter ego автора, поскольку в этом фильме Высоцкий сам собирался сыграть роль Соловья-разбойника.

Что же касается Кащея бессмертного, то он, как было показано выше, представляет собой собирательный образ советских чиновников. Но нет ли за ним какого-то конкретного прототипа?

Выдвинем свою версию.

Как известно, в октябре 1964 года главным идеологом страны и вторым человеком в государстве после Брежнева стал Михаил Суслов (в 1966-м вошел в состав Политбюро ЦК КПСС). На