– Как тебя зовут: имя-отчество?

– Софья Матвеевна-с.

– Ну так знай ты, Софья Матвеевна, что это самый дрянной,самый пустой человечишко… Господи, господи! За негодяйку меня почитаешь?

Та выпучила глаза.

– За негодяйку, за тиранку? Его жизнь сгубившую?

– Как же это можно-с, когда вы сами плачете-с?

У Варвары Петровны действительно стояли слезы в глазах.

– Ну садись, садись, не пугайся. Посмотри мне еще раз вглаза, прямо; чего закраснелась? Даша, поди сюда, смотри на нее: как тыдумаешь, у ней сердце чистое?..

И к удивлению, а может, еще к большему страху СофьиМатвеевны, она вдруг потрепала ее по щеке.

– Жаль только, что дура. Не по летам дура. Хорошо, милая, ятобою займусь. Вижу, что всё это вздор. Живи пока подле, квартиру тебе наймут,а от меня тебе стол и всё… пока спрошу.

Софья Матвеевна заикнулась было в испуге, что ей надоспешить.

– Некуда тебе спешить. Книги твои все покупаю, а ты сидиздесь. Молчи, без отговорок. Ведь если б я не приехала, ты бы всё равно его неоставила?

– Ни за что бы их я не оставила-с, – тихо и твердопромолвила Софья Матвеевна, утирая глаза.

Доктора Зальцфиша привезли уже поздно ночью. Это был весьмапочтенный старичок и довольно опытный практик, недавно потерявший у нас,вследствие какой-то амбициозной ссоры с своим начальством, свое служебноеместо. Варвара Петровна в тот же миг изо всех сил начала ему «протежировать».Он осмотрел больного внимательно, расспросил и осторожно объявил ВарвареПетровне, что состояние «страждущего» весьма сомнительно, вследствиепроисшедшего осложнения болезни, и что надо ожидать «всего даже худшего».Варвара Петровна, в двадцать лет отвыкшая даже от мысли о чем-нибудь серьезноми решительном во всем, что исходило лично от Степана Трофимовича, была глубокопотрясена, даже побледнела:

– Неужто никакой надежды?

– Возможно ли, чтобы не было отнюдь и совершенно никакойнадежды, но…

Она не ложилась спать всю ночь и едва дождалась утра. Лишьтолько больной открыл глаза и пришел в память (он всё пока был в памяти, хотя скаждым часом ослабевал), приступила к нему с самым решительным видом:

– Степан Трофимович, надо всё предвидеть. Я послала засвященником. Вы обязаны исполнить долг…

Зная его убеждения, она чрезвычайно боялась отказа. Онпосмотрел с удивлением.

– Вздор, вздор! – возопила она, думая, что он ужеотказывается. – Теперь не до шалостей. Довольно дурачились.

– Но… разве я так уже болен?

Он задумчиво согласился. И вообще я с большим удивлениемузнал потом от Варвары Петровны, что нисколько не испугался смерти. Может быть,просто не поверил и продолжал считать свою болезнь пустяками.

Он исповедовался и причастился весьма охотно. Все, и СофьяМатвеевна, и даже слуги, пришли поздравить его с приобщением святых таин. Вседо единого сдержанно плакали, смотря на его осунувшееся и изнеможенное лицо ипобелевшие, вздрагивавшие губы.

– Oui, mes amis,[312] и я удивляюсь только, что вы так…хлопочете. Завтра я, вероятно, встану, и мы… отправимся… Toute cettecérémonie[313]… которой я, разумеется, отдаю всё должное… была…

– Прошу вас, батюшка, непременно остаться с больным, –быстро остановила Варвара Петровна разоблачившегося уже священника. – Кактолько обнесут чай, прошу вас немедленно заговорить про божественное, чтобыподдержать в нем веру.

Священник заговорил; все сидели или стояли около постелибольного.

– В наше греховное время, – плавно начал священник, с чашкойчая в руках, – вера во всевышнего есть единственное прибежище родачеловеческого во всех скорбях и испытаниях жизни, равно как в уповании вечногоблаженства, обетованного праведникам…

Степан Трофимович как будто весь оживился; тонкая усмешкаскользнула на губах его.

– Mon père, je vous remercie, et vous êtes bienbon, mais…[314]

– Совсем не mais, вовсе не mais! – воскликнула ВарвараПетровна, срываясь со стула. – Батюшка, – обратилась она к священнику, – это,это такой человек, это такой человек… его через час опять переисповедать надобудет! Вот какой это человек!

Степан Трофимович сдержанно улыбнулся.

– Друзья мои, – проговорил он, – бог уже потому мненеобходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить…

В самом ли деле он уверовал, или величественная церемониясовершенного таинства потрясла его и возбудила художественную восприимчивостьего натуры, но он твердо и, говорят, с большим чувством произнес несколько словпрямо вразрез многому из его прежних убеждений.

– Мое бессмертие уже потому необходимо, что бог не захочетсделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моемсердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как жевозможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовалсялюбви моей – возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас внуль? Если есть бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi.[315]

– Бог есть, Степан Трофимович, уверяю вас, что есть, –умоляла Варвара Петровна, – отрекитесь, бросьте все ваши глупости хоть раз вжизни! (Она, кажется, не совсем поняла его profession de foi.)

– Друг мой, – одушевлялся он более и более, хотя голос егочасто прерывался, – друг мой, когда я понял… эту подставленную ланиту, я… я тутже и еще кой-что понял… J’ai menti toute ma vie,[316] всю, всю жизнь! я быхотел… впрочем, завтра… Завтра мы все отправимся.

Варвара Петровна заплакала. Он искал кого-то глазами.

– Вот она, она здесь! – схватила она и подвела к нему заруку Софью Матвеевну. Он умиленно улыбнулся.

– О, я бы очень желал опять жить! – воскликнул он с чрезвычайнымприливом энергии. – Каждая минута, каждое мгновение жизни должны бытьблаженством человеку… должны, непременно должны! Это обязанность самогочеловека так устроить; это его закон – скрытый, но существующий непременно… О,я бы желал видеть Петрушу… и их всех… и Шатова!