– Теперь прочитайте мне еще одно место… о свиньях, –произнес он вдруг.

– Чего-с? – испугалась ужасно Софья Матвеевна.

– О свиньях… это тут же… ces cochons[297]… я помню, бесывошли в свиней и все потонули. Прочтите мне это непременно; я вам после скажу,для чего. Я припомнить хочу буквально. Мне надо буквально.

Софья Матвеевна знала Евангелие хорошо и тотчас отыскала отЛуки то самое место, которое я и выставил эпиграфом к моей хронике. Приведу егоздесь опять:

«Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просилиЕго, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека,вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидяпроисшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видетьпроисшедшее и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы,сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие жерассказали им, как исцелился бесновавшийся».

– Друг мой, – произнес Степан Трофимович в большом волнении,– savez-vous, это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнемпреткновения… dans ce livre[298] … так что я это место еще с детства упомнил.Теперь же мне пришла одна мысль; une comparaison.[299] Мне ужасно многоприходит теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы,выходящие из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, всянечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашембольном, в нашей России, за века, за века! Out, cette Russie, que j’aimaistoujours.[300] Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и тогобезумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость,загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошлиуже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui,[301] и я,может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалыв море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь ихватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых»… и будут все глядеть сизумлением… Милая, vous comprendrez après,[302] а теперь это оченьволнует меня… Vous comprendrez après… Nous comprendrons ensemble.[303]

С ним сделался бред, и он наконец потерял сознание. Такпродолжалось и весь следующий день. Софья Матвеевна сидела подле него иплакала, не спала почти совсем уже третью ночь и избегала показываться на глазахозяевам, которые, она предчувствовала, что-то уже начинали предпринимать.Избавление последовало лишь на третий день. Наутро Степан Трофимович очнулся,узнал ее и протянул ей руку. Она перекрестилась с надеждою. Ему хотелосьпосмотреть в окно: «Tiens, un lac,[304] – проговорил он, – ах, боже мой, я ещеи не видал его…» В эту минуту у подъезда избы прогремел чей-то экипаж и в домеподнялась чрезвычайная суматоха.

III

То была сама Варвара Петровна, прибывшая в четырехместнойкарете, четверней, с двумя лакеями и с Дарьей Павловной. Чудо совершилосьпросто: умиравший от любопытства Анисим, прибыв в город, зашел-таки на другойдень в дом Варвары Петровны и разболтал прислуге, что встретил СтепанаТрофимовича одного в деревне, что видели его мужики на большой дороге одного,пешком, а что отправился он в Спасов, на Устьево, уже вдвоем с Софьей Матвеевной.Так как Варвара Петровна, с своей стороны, уже страшно тревожилась иразыскивала, как могла, своего беглого друга, то об Анисиме ей тотчас жедоложили. Выслушав его и, главное, о подробностях отъезда в Устьево вместе скакою-то Софьей Матвеевной в одной бричке, она мигом собралась и по горячемуследу прикатила сама в Устьево. О болезни его она еще не имела понятия.

Раздался суровый и повелительный ее голос; даже хозяеваструсили. Она остановилась лишь осведомиться и расспросить, уверенная, что СтепанТрофимович давно уже в Спасове; узнав же, что он тут и болен, в волнениивступила в избу.

– Ну, где тут он? А, это ты! – крикнула она, увидав СофьюМатвеевну, как раз в ту самую минуту показавшуюся на пороге из второй комнаты.– Я по твоему бесстыжему лицу догадалась, что это ты. Прочь, негодяйка! Чтобысейчас духа ее не было в доме! Выгнать ее, не то, мать моя, я тебя в острогнавек упрячу. Стеречь ее пока в другом доме. Она уже в городе сидела раз востроге, еще посидит. И прошу тебя, хозяин, не сметь никого впускать, пока ятут. Я генеральша Ставрогина и занимаю весь дом. А ты, голубушка, мне во всемдашь отчет.

Знакомые звуки потрясли Степана Трофимовича. Он затрепетал.Но она уже вступила за перегородку. Сверкая глазами, подтолкнула она ногой стули, откинувшись на спинку, прокричала Даше:

– Выйди пока вон, побудь у хозяев. Что за любопытство? Дадвери-то покрепче затвори за собой.

Несколько времени она молча и каким-то хищным взглядомвсматривалась в испуганное его лицо.

– Ну, как поживаете, Степан Трофимович? Каково погуляли? –вырвалось вдруг у нее с яростною иронией.

– Chère, – залепетал, не помня себя, СтепанТрофимович, – я узнал русскую действительную жизнь… Et je prêcherail’Evangile…[305]

– О бесстыдный, неблагородный человек! – возопила она вдруг,сплеснув руками. – Мало вам было осрамить меня, вы связались… О старый,бесстыжий развратник!

– Chère…

У него пресекся голос, и он ничего не мог вымолвить, атолько смотрел, вытаращив глаза от ужаса.

– Кто она такая?

– C’est un ange… C’était plus qu’un ange pourmoi,[306] она всю ночь… О, не кричите, не пугайте ее, chère,chère…

Варвара Петровна вдруг, гремя, вскочила со стула; раздалсяее испуганный крик: «Воды, воды!» Он хоть и очнулся, но она всё еще дрожала отстраху и, бледная, смотрела на исказившееся его лицо: тут только в первый раздогадалась она о размерах его болезни.

– Дарья, – зашептала она вдруг Дарье Павловне, – немедленноза доктором, за Зальцфишем; пусть едет сейчас Егорыч; пусть наймет здесь лошадей,а из города возьмет другую карету. Чтобы к ночи быть тут.