«Цель автора, — как отмечают Е. В. Чубукова и Н. В. Мокина, — была в том, чтобы показать, как все великие поэты — от Гомера до Руссо, эти двигатели человеческой мысли, испытывали постоянные гонения со стороны “сильных мира сего” и своих современников, в особенности тогда, когда поэты стремились учить их, а не развлекать. Ещё печальнее судьба поэта, если он беден или низкого происхождения. Эти рассуждения как бы подводили к составлению символической биографии: 1) поэт и власть; 2) губительная любовь; 3) зависть; 4) странничество. Именно с этих аспектов трактовали жизнь поэтов (от Гомера до Руссо) и русские лирики XIX века — Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер»10.

Надеюсь, что теперь читатель понял, что профессия поэта, а не стихотворца во все времена относится к особо опасным для жизни.

Несколько глав книги Бен де Сен-Виктора вскоре перевели на русский язык. Они вышли в России в 1807 году в журнале «Минерва». Книга произвела сильное впечатление на членов Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, появившегося в Петербурге в 1801 году и просуществовавшего до 1826 года. В нём принимали участие Константин Батюшков, Фёдор Глинка, Антон Дельвиг, Кондратий Рылеев, Вильгельм Кюхельбекер, Николай Гнедич, Евгений Баратынский, Александр Пушкин.

Венедикт Ерофеев именно от этих людей принял миссию наставлять сильных мира сего. Не он ли предупреждал их в поэме «Москва — Петушки» о приближающейся катастрофе за 20 лет до распада великого государства? Просвистело мимо ушей. Большинство из них восприняло поэму как очередную развлекуху. Так же они отнеслись и к творчеству Владимира Высоцкого.

На этот раз в трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» Венедикт Ерофеев предупреждал своих приятелей диссидентов. Недаром же назвал их в разговоре с Еленой Игнатовой «новыми большевиками». Писатель собирался продолжить эту тему и сделал наброски новой трагедии «Диссиденты, или Фанни Каплан». Диссиденты были опьянены совершенно сумасшедшей мыслью выстроить новый, справедливый, демократический мир на руинах старого, тоталитарного, не сообразуясь с сознанием большинства народа, сформированного, как я подробно описал, под воздействием многолетней коммунистической пропаганды. Хотя эта пропаганда и состояла большей частью из беззастенчивой демагогии, но её фундаментом были реальные успехи советского общества. Прежде всего бесплатные образование (неплохое по качеству) и медицина.

Что касается Венедикта Ерофеева, он всё видел наперёд, без розовых очков и, как это ни парадоксально, трезвыми глазами. Об этом свидетельствуют его рассуждения в поэме «Москва — Петушки»: «И если я когда-нибудь умру — а я очень скоро умру, я знаю, — умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, — умру, и Он меня спросит: “Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?” — я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжёлого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеётся в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого ещё начинает тошнить. А я — что я? я много вкусил, и никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счёт и последовательность, — я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует... “Почему же ты молчишь?” — спросит меня Господь, весь в синих молниях. Ну что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать...»11

Венедикт Ерофеев нарочито обнажает в трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» различие между внутренним чувством Гуревича к Натали и его внешним проявлением. Все восторги его героя по отношению к бывшей возлюбленной как будто бы направлены к одной, сугубо прагматической цели: с помощью избыточных комплиментов притупить бдительность Натали и незаметно выкрасть из карманчика её халата связку ключей, один из которых от замка двери в помещение, где хранится бутыль, как он ошибочно думает, с винным этиловым спиртом. С помощью этого зелья он собирается опоить до беспамятства пациентов 3-й палаты. В действительности же в бутыли хранится смертельный для людей метанол.

Я предполагаю, что Гуревич в своём желании опоить до беспамятства своих сопалатников ставил перед собой единственную цель — избавиться от свидетелей. Он решил для себя примерно наказать своего соперника Бореньку Мордоворота. Может быть, даже убить его. Ведь пылкое чувство к Натали возникло в нём естественным образом, а не по принуждению обстоятельств. Он готов бороться за свою любовь любыми средствами.

Венедикт Ерофеев непреднамеренным убийством больных, основных действующих лиц трагедии, как я убеждён, решает иную, не лирическую задачу. Он доводит до сознания зрителей мысль, не имеющую никакого отношения к чувствам Гуревича и Натали. Сознание большинства его сопалатников узурпировано агитационными установками советской пропаганды. С ходу очиститься от того мусора, что захламлял головы советских граждан на протяжении семидесяти пяти лет, невозможно. Вот что хотел сказать своей трагедией автор. Преступление, которое Гуревич замыслил совершить по отношению Бореньки Мордоворота, основательно им продумано. Он иносказательно предупреждает о нём Натали, когда она называет его «экстренным баламутом»:

«Гуревич.

Не экстренный. Я просто — интенсивный.

И я сегодня... да почти сейчас.

Не опускаться — падать начинаю.

Я нынче ночью разорву в клочки

Трагедию, где под запретом ямбы.

Короче, я взрываю этот дом!

Тем более — я ведь совсем и забыл — сегодня же ночь с 30 апреля на 1 мая. Ночь Вальпургии, сестры святого Венедикта. А эта ночь, с конца восьмого века начиная, всегда знаменовалась чем-нибудь устрашающим и чудодейственным. И с участием Сатаны. Не знаю, состоится ли сегодня шабаш, но что-нибудь да состоится!..

Натали.

Ты уж, Лёвушка, меня не пугай — мне сегодня дежурить всю ночь.

Гуревич.

С любезным другом Боренькой на пару?

С Мордоворотом?

Натали.

Да, представь себе.

С любезным другом. И с чистейшим спиртом.

И с тортами — я делаю сама, —

И с песнями Иосифа Кобзона.

Вот так-то вот, экс-миленький экс-мой!

Гуревич.

Не помню точно, в какой державе, Натали, за такие шуточки даму бьют по заду букетом голубых левкоев... Но я, если хочешь, лучше тебя воспою — в манере Николая Некрасова, конечно»12.

Чтобы подтвердить мою мысль о преступном замысле Гуревича, обращусь опять к тексту пьесы. Её главный герой обладает несколькими, бросающимися в глаза странностями. Он, как и его создатель, как будто бы напоминает человека с «нездешней стороны». У него свой взгляд на окружающую жизнь, который идёт вразрез со взглядами большинства. Эту его особенность врачи диагностируют как манию величия. Потому-то он и попадает в сумасшедший дом. Прежде всего он сомневается в идее прогресса, шокируя собеседников своими рассуждениями о том, «как всё-таки стремглав мельчает человечество»13. Тем более что Гуревич в своих утверждениях о вырождении человечества не голословен. Он опирается на живые или ещё недавно жившие примеры: «От блистательной царицы Тамары — до этой вот Тамарочки. От Франсиско Гойи — до его соплеменника и тёзки генерала Франко. От Гая Юлия Цезаря — к Цезарю Кюи, а от него уже совсем близко — к Цезарю Солодарю. От гуманиста Короленко — до прокурора Крыленко. Да и что Короленко? — если от Иммануила Канта — до “Слепого музыканта”. А от Витуса Беринга — к Герману Герингу. А от псалмопевца Давида — к Давиду Тухманову. А от...»14