в чем я нуждался. Мама просто пыталась вести себя так, как, по ее мнению, должны вести себя родители… или она решила, что я не понимаю, что мне нужно, – например, поговорить с ней, обняться или что-то в этом роде, – но ведь родители делают все только хуже. Я не нуждался в помощи.

– Нет, спасибо, – сказал я.

Ее глаза сузились от тревоги. Мама всегда будет волноваться, вне зависимости от любых моих уверений или действий.

Стиснув зубы, я заставил себя шагнуть к маме, а потом быстро обнял ее – дважды похлопав по спине. Я знал, это слегка ее успокоит.

– Я в порядке, – заявил я, развернувшись.

Я прошел по коридору и выдохнул, когда скрылся за углом, а мама не окликнула меня и не последовала за мной.

Повернув направо, в сторону спальни мальчиков, я обнаружил дядю. Он замер, встретившись со мной взглядом.

Я тоже остановился.

Что-то странное промелькнуло в его черных глазах – смесь веселья и интереса, – и я собрался с духом, когда он направился ко мне.

Мне нравился дядя Дэймон. Он не приставал ко мне с разговорами.

Обычно.

Я наблюдал за ним и напрягся, когда дядя наклонился, чтобы заглянуть мне в лицо. Запах сигарет наполнил мои ноздри.

– Я знаю, что ты сделал, – прошептал он еле слышно.

Я уставился на него.

– Если кто-нибудь из моих детей когда-нибудь окажется в опасности, не стесняйся сделать это снова, – продолжил он. – Ладно?

Я промолчал.

Но догадался, о чем он говорит.

Я не понимал людей. Они вели себя так, словно в большинстве случаев у них имелся какой-то выбор. Разве мне следовало бездействовать, когда те мужчины пришли за нами сегодня вечером?

Вот почему я держал рот на замке. Родители бы ужасно перепугались, если бы потеряли нас, хотя они все равно бы перепугались, если бы узнали, как я остановил тех мужчин.

Родители бы просто запутали меня. И я не мог взять в толк, чего они хотят.

Но дядя Дэймон не собирался заставлять меня отвечать на вопрос, на который он уже получил ответ.

И он не выглядел огорченным.

– Ты переживаешь по поводу того, что произошло? – добавил он.

Я опустил глаза.

Ложь заставила бы родителей волноваться. Правда заставила бы их тревожиться еще больше.

– Так я и думал, – ухмыльнулся он. – Если вдруг начнешь переживать, приходи ко мне. Хорошо?

Помедлив, я кивнул.

Он чмокнул меня в щеку, а затем выпрямился и двинулся дальше по коридору.

Дождавшись, пока дядя завернет за угол, я вытащил из кармана носовой платок и вытер табачную слюну с кожи.

Спрятав платок в карман, я вошел в темную спальню. Иварсен и младший устроились в противоположной стороне комнаты на односпальных кроватях, а Гуннар, завернув одеяло вокруг ног, лежал на постели, которая находилась возле моей.

Я волк в овечьей шкуре. Они не представляют, на что я способен, пока не становится слишком поздно. © Пенелопа Дуглас.«Панк 57»

Даг и Фейн спали в укромном уголке на чердаке, а спальня девочек располагалась по соседству.

Но, подойдя к кровати, я заметил, что на ней кто-то лежит. Я наклонился и увидел длинные черные волосы, рассыпавшиеся веером по подушке.

Октавия.

Я остановился, ощущая ее запах. Мама Октавии купила дочери личный шампунь, этим ароматом пропитались все ее вещи – и мои вещи, которых она касалась.

Я не мог вспомнить, как родилась Джетт, но появление на свет Октавии стало моим первым воспоминанием о рождении младенца. Совершенная, хрупкая и уже всеми любимая вне зависимости от того, какой она станет, когда вырастет.

Я тоже когда-то был таким. Еще до того, как люди узнали меня.

Я сжал кулаки, увидев синяк на ее руке.

Остальные заставляли меня участвовать в происходящем. Октавия, наоборот, всегда бросала свои дела или компанию и прибегала ко мне. Как мило с ее стороны.

Она пошевелилась, глубоко вздохнула и перевернулась на спину.

Я вытащил подушку, и голова Октавии плюхнулась на кровать.

– Ты лежишь в моей постели.

Я рухнул рядом с Октавией и откинул голову на вытащенную подушку.

Сунув руку в нагрудный карман, я выудил пару квадратов бумаги для эскизов и начал складывать.

Октавия прижалась ко мне и облокотилась на руку.

– Ты боишься? – спросил я, не отрываясь от оригами.

– Сначала я испугалась. – Ее голос был таким тихим, что у меня заболело в груди.

Я ненадолго перестал складывать оригами и сглотнул. Сегодня Октавию оторвали от меня, вывели из дома и отправили по океану через снежную бурю.

Но, возможно, она боялась не похитителей.

Она видела все.

Все.

– Почему ты испугалась? – спросил я и затаил дыхание в ожидании ответа.

Октавия взглянула на меня.

– А ты разве не испугался?

Я промолчал, просто продолжал складывать голубку, ощущая сквозь рукав пиджака тепло тела Октавии.

Немного.

– Не бойся. – Я прочистил горло. – Этого больше никогда не повторится.

– Откуда ты знаешь?

Я закончил с птицей и поднял ее, чтобы полюбоваться силуэтом на потолке, где колыхались тени от снегопада.

– В следующий раз я стану больше, – сказал я.

Повернувшись к Октавии, я положил птицу ей под подбородок.

Октавия улыбнулась, а я натянул одеяло, укутывая ее.

– «Пифом» найдут, – продолжал я. – Не переживай.

Она уткнулась в меня носом и закрыла глаза.

– Не найдут.

– Почему ты так думаешь?

– Я загадала это на листе базилика, – объяснила Октавия. – Корабль-призрак.

Корабль-призрак. Я помолчал, не желая разрушать ее иллюзии.

Яхта оборудована системой слежения. Ее быстро найдут.

– Когда-нибудь я отыщу «Пифом», – заявила Октавия.

Ага, ясно.

Я опустил взгляд на Октавию, на ее черные ресницы, лежащие на бледных щеках, и на миг мне захотелось, чтобы ее мечты сбылись. Она воображала удивительные вещи, а у меня вообще не было воображения. Я не хотел, чтобы она стала такой, как я.

Придумывая приключения, Октавия словно попадала в другой мир.

Я поднял руку, чтобы убрать прядь волос с ее лба, но передумал.

Сглотнув комок в горле, я пристально посмотрел на Октавию.

– Можно мне с тобой? – прошептал я.

– В море нет ничего, что ты любишь, сухопутная крыса, – не открывая глаз, поддразнила она. – Никаких птиц.

Я отвернулся. Там есть птицы.

Мне никогда по-настоящему не хотелось отправиться куда-нибудь или увидеть мир. Мне нравилось быть дома… где угодно, лишь бы не сталкиваться с людьми или заводить новые знакомства.

Но если она собирается…

– Можно мне с тобой? – опять спросил я.

– Угу, – кивнула Октавия, зевая. – Но, чур, я капитан.

Я едва сдержал улыбку, наблюдая, как она засыпает.

На корабле или без него, Октавия была общепризнанным капитаном, и она это знала.

Встав, я плотнее укрыл ее одеялом, засунув края под матрас, чтобы оно не сползало.

Выпрямившись, я посмотрел на Октавию: под ее подбородком был зажат голубь-оригами. Фиолетовый синяк на руке, оставленный пальцами одного из похитителей, бросался в глаза, темнеющий на коже и заметный даже в тусклом лунном свете, проникающем через окно.

Я стиснул зубы, поправил узел галстука и пригладил волосы.

«Ты переживаешь по поводу того, что произошло?» – спросил дядя.

Я постоянно из-за всего переживал. Когда музыка звучала слишком громко. Когда собаки матери оставляли шерсть на моей кровати. Когда Марина готовила блюдо по-другому, а ведь я надеялся, что она всегда будет готовить его так, как мне нравилось.

Я смотрел, как спит Октавия.

Я переживал, когда у меня что-то отнимали.

Но это касалось не всего, что у меня было.

Я поднял руку, рассматривая грязь под ногтем.

При помощи ногтя другого – большого – пальца я извлек ее и заметил, что она красная.

Я выдохнул, сердце бешено колотилось в груди.

Достав носовой платок, я вытер пальцы, подошел к окну и выудил из нагрудного кармана лист базилика, который мне дали вечером.

Я его не сжигал.

Положив лист в рот, я прожевал и проглотил его. Комок пощекотал горло и опустился в желудок, оставив на языке едкий привкус.

Затем я устроился в кресле, довольный тем, что просплю здесь всю ночь и буду настороже, но что-то блеснуло над головой, и я посмотрел вверх.

С защелки на окне свисал ключ, маленький бумажный свиток был заткнут за его цепочку.

Я