чтобы добавить чуточку румянца на бледные щеки, не волочить ноги, двигаться энергично и не смотреть на эсэсовцев.

Поделать что-либо в этой ужасной ситуации мы не могли по той простой причине, что от нас не зависело ничего. Тем не менее случались моменты, когда наша жизнь зависела от принятого наугад решения.

Первое такое решение я принял, когда расстался с матерью сразу после прибытия в Биркенау. Второй эпизод случился в одну из первых недель после моего перевода в Буну.

Однажды в сентябре мы долго стояли в ожидании переклички. Хотя было начало осени, день выдался необычайно жарким. В какой-то момент я почувствовал, что больше не могу стоять. Друзья помогли мне сесть. Оказалось, что у меня жар. Из-за сыпи на ноге у меня развилась инфекция, и я не смог пойти на работу. В лагере было больничное отделение, но мы все знали, что ходить туда опасно. Как правило, попавший в больничное отделение уже не возвращался. Но выбирать не приходилось, хотя риск и был велик. Преданные друзья, увидев мое состояние, поняли, что мне нужна срочная медицинская помощь.

Они отвели меня в больницу. Медицинский персонал в лагере также состоял из заключенных, врачей-евреев, говоривших в основном по-польски и (или) по-немецки. Помогали им медсестры, которые не имели медицинского образования и ничего не знали ни о стерильности, ни о медицинских процедурах. Выбор лекарств в аптеке медицинского отделения был невелик и состоял из того, что удалось найти в чемоданах прибывающих в Аушвиц, причем у некоторых из этих лекарств уже истек срок годности.

Любого, кто выглядел неподходящим для работы, отправляли в газовые камеры. Заключенные-ветераны и старосты блоков советовали нам размяться перед отбором, чтобы добавить чуточку румянца на бледные щеки и не волочить ноги.

Я пролежал в отделении всю ночь и уже на следующее утро почувствовал себя лучше, хотя был еще слаб и у меня держалась температура.

Один из врачей подошел ко мне и предупредил, что мне нужно убраться оттуда до следующего отбора.

Я едва смог подняться на ноги, но решил, что мне ничего не остается, как вернуться в барак. К счастью, я относительно быстро восстановился и смог продолжать работать.

* * *

Осенью 1944 года союзные войска начали массированные бомбардировки района, и одной из их целей были промышленные заводы Буны. Мы слышали звуки разрывов и мечтали о том дне, когда война, а вместе с ней и весь этот кошмар, наконец закончится. Бомбардировки причинили серьезный ущерб предприятиям и нарушили нормальный режим работы. Заводам требовалось обновление. Мне повезло. Для восстановительных работ немцы искали молодых заключенных, и меня после нескольких недель на ртутном заводе отправили для обучения строительному делу. Среди заключенных в лагере были профессионалы едва ли не во всех областях, и вот они-то стали нашими наставниками.

Обучение строительному делу заняло около двух недель, в течение которых я научился возводить стены, приготавливать цемент и выполнять основные строительные работы. После этого меня послали работать в промышленную зону Буны, на объекты, поврежденные в результате бомбардировок. Рядом с предприятиями немцы ставили бочки, из которых, как только начинался налет, поднимался густой дым, скрывавший местонахождение промышленных объектов и затруднявший бомбардировщикам выход на цель.

Американцы знали, что вокруг Буны расположена огромная промышленная зона, и бомбили зачастую без разбора. Самолеты шли волнами, заполняя небо.

При первых же сигналах воздушной тревоги нам полагалось бежать в близлежащее подземное убежище. Когда началась первая бомбежка, я так и сделал, но убежище содрогалось, как корабль в бушующем море. Все тряслось, стены вздрагивали, и мы уже не сомневались, что не выберемся оттуда живыми. Было так страшно, что некоторые заключенные, включая меня, решили: нет, лучше бежать в открытое поле, чем спускаться под землю.

С тех пор всякий раз, когда раздавался сигнал воздушной тревоги, мы выбегали в открытое поле и прижимались к земле. Да, нас ничто не прикрывало и не защищало от бомб, но мы чувствовали себя намного лучше.

Лежа на земле, мы могли смотреть вверх и видеть в вышине над собой сотни серебристых «птиц», сбрасывающих град бомб. Мы легко узнавали американские бомбардировщики, которые летели выше немецких самолетов.

После отбоя воздушной тревоги я осматривался и, обнаружив разрушения в промышленных зонах, испытывал, несмотря на пережитый страх, немалое удовлетворение. В глубине души мы все надеялись, что пилоты сбросили часть своего смертоносного груза на крематории Биркенау.

Возможно, читая эти строки, вы спросите, почему мы не воспользовались хаосом во время бомбежки и не сбежали. Мы были в открытом поле, за оградой лагеря. Почему мы не сбежали?

Объяснение простое – мы боялись. Мы знали, что любое отклонение от инструкций, любое самое мелкое нарушение означает немедленную смерть. Примеры этого мы видели каждый день. Кроме того, куда бы мы пошли, даже если бы сбежали? Одетые в рваную полосатую униформу, с бритыми головами и вытатуированным номером на руках – любой прохожий легко опознал бы в нас узников трудового лагеря. Я был подростком в чужой стране, и мне было страшно. Я надеялся – а к тому моменту уже верил, – что война заканчивается, и хотел выжить. Инстинкт жизни был сильнее инстинкта свободы. Попытка побега была сопряжена с риском для жизни и в случае неудачи означала верную смерть.

Когда стали доступны аэрофотоснимки Аушвица и появились свидетельства сбежавших заключенных о том, что творится в лагерях, Черчилль приказал бомбить лагеря. Его приказ так и не был выполнен.

Немцам удалось нейтрализовать врожденное, свойственное каждому человеку стремление к независимости, они погасили в нас стремление действовать и бороться за свободу. Тот инстинкт, который развился в нас, был пассивным, и наша борьба сводилась в основном к тому, чтобы остаться в живых. Оглядываясь назад, я понимаю, что все наши действия диктовались только одним: желанием выжить. Мы понимали, что шансы остаться в живых и, возможно, обрести свободу в будущем выше, если отказаться от активной борьбы.

Ни на одном этапе своей лагерной жизни я не видел в попытке побега возможности обрести желанную свободу. Такой вариант представлялся мне просто-напросто нежизнеспособным.

Бомбардировки продолжались почти ежедневно. Буна была огромной производственной площадкой, и американцы стремились нанести смертельный удар по немецкой промышленности, причинить ей как можно больший ущерб. Уже в 1944 году союзники знали, что на самом деле происходит за заборами нацистских лагерей. Когда стали доступны аэрофотоснимки Аушвица и появились свидетельства сбежавших заключенных о том, что творится в лагерях, Черчилль приказал бомбить сами лагеря. Его приказ так и не был выполнен. Еврейские лидеры умоляли американское и британское правительства направить бомбардировщики на Биркенау или разбомбить пути, которые использовались для перевозки сотен тысяч венгерских евреев в начале лета 1944 года.

Судьба евреев не была главной заботой Соединенных Штатов, Великобритании или их союзников при ведении войны. Всего в нескольких километрах от того места, где они регулярно бомбили заводы, беспрерывно работали фабрики смерти.

По сей день не понимаю, почему союзная авиация не бомбила Биркенау. Это одно из самых больших пятен на поведении американцев и англичан во время нацистской кампании геноцида евреев.

Немцы и их пособники продолжали беспрепятственно убивать нас, в то время как те, кто мог бы остановить или уменьшить массовые убийства, взорвав железнодорожные пути или газовые камеры, ничего этого не сделали.

Машину уничтожения в Биркенау немцы остановили только в ноябре 1944 года – русская армия приближалась с востока, и свидетельства зверств, имевших место в лагере, нужно было уничтожить. В октябре 1944 года в Буне провели последний отбор, после чего газовые камеры Биркенау были демонтированы. По результатам этого последнего отбора на смерть отправили 850 жертв.

Любому разумному человеку ясно, что одной бомбардировки было достаточно, чтобы остановить движение поездов к газовым камерам Биркенау, а уничтожение или повреждение крематориев спасло бы десятки и, возможно, сотни тысяч еврейских жизней.

Вопрос о том, почему этого не произошло, остается загадкой по сей день.

Осень 1944 года

В сентябре мне исполнилось четырнадцать.

Я даже не вспомнил про свой день рождения. Эта дата не имела для меня ни малейшего значения.

После моей бар-мицвы