был тяжелый физический труд. Каждый день по двенадцать часов в сутки мы таскали трубы и разгружали вагоны, полные тяжелых мешков с цементом. Недостаток питания сказывался на нашем физическом состоянии, и к и этому времени я был худым, голодным и слабым подростком. Мне еще не исполнилось четырнадцати, и большую часть дня мне приходилось таскать мешки весом по пятьдесят килограммов. Оглядываясь назад и думая об этом сейчас, я не представляю, как мне удавалось переносить такой вес.

Постоянно испытывая чувство голода, мы нередко пытались найти остатки еды в мусорных баках промышленной зоны, хотя и сильно при этом рисковали. Обычно ничего съедобного не попадалось.

Вечером мы возвращались в лагерь. После долгих часов утомительной, напряженной работы нас ждала перекличка, и только после ее окончания нам давали немного «супа», мутной жижи, непригодной даже для скота, не говоря уже о людях. Тот, кому попадались кусочки картофеля, мог считать себя счастливчиком. Завтрак и ужин были нашей единственной едой. В возрасте, когда организм растет и созревает, человеку требуется больше пищи, и из-за постоянного недоедания мы быстро истощались и слабели.

После ужина мы спешили вернуться в бараки, ложились и проваливались в беспокойный, без сновидений сон. Мы ни о чем не думали, в наших головах не было мыслей. В те дни и месяцы жизнь во мне поддерживал только первобытный инстинкт.

Я должен был выжить. Несмотря ни на что.

Мысли были нашими врагами, так же как чувства и желания. Все было направлено только на одно: попытке держаться за жизнь и не сломаться. Предаваться воспоминаниям, погружаться в прошлое было слишком тяжело – мы жили настоящим. Я сознавал это и делал все, чтобы защитить свою юную душу перед лицом ужасной реальности, которая угрожала раздавить ее.

Через несколько недель один из командиров сжалился над нами, потому что мы все были, по сути, еще детьми, и поручил работу попроще и полегче.

Недалеко от лагеря находился большой огород, и нам с Шани дали там новую работу – ухаживать за посадками, сажать и собирать овощи и многое другое. Это было не особенно трудно.

Каждое утро мы покидали лагерь в сопровождении вооруженных эсэсовцев и проходили пешком несколько километров до места работы, нашего большого огорода.

Так продолжалось несколько месяцев.

Немцы сделали все, чтобы сломать нашу человеческую индивидуальность, лишить нас всякой уникальности и превратить в однообразную массу безымянных существ. Мы выглядели одинаково, одевались одинаково и были всего лишь набором цифр. Никто не знал наших имен. На поверках и во всех прочих случаях нас называли только по номерам, вытатуированным у нас на руках.

Ради поддержания единообразия нас обязывали еженедельно обращаться к заключенным-парикмахерам, которые тупыми, незаточенными бритвами сбривали едва успевшие немного отрасти волосы. Делалось это всухую, без воды, мыла или крема, из-за чего процесс получался мучительно болезненным. Те заключенные, которым по каким-то причинам не обрили голову, подвергались суровому наказанию. К счастью, в то время у меня не было волос на теле, но взрослым заключенным приходилось намного тяжелее.

Для поддержания порядка и атмосферы страха нацисты строго наказывали за любое нарушение инструкций. Тем не менее некоторые заключенные не оставляли мыслей о побеге из лагеря и пытались придумать, как это сделать. Признаюсь, я никогда не думал об этом, возможно, потому что не видел для этого никаких возможностей. Мы знали, что любая попытка побега будет означать немедленный смертный приговор, и делали все, чтобы вытерпеть и выжить.

Некоторые заключенные пытались красть овощи с лагерного огорода. Мы постоянно мучились от голода, так что искушение было велико. Не у всех получалось устоять перед ним, хотя было ясно, что пойманный будет застрелен. Трупы «преступников», укравших продукты и заплативших за это жизнью, выставлялись на всеобщее обозрение у въездных ворот лагеря.

Однажды мы узнали, что кто-то из заключенных, работавших на огороде, украл картофелину. Согласно строгим правилам, задержанный вор подлежал расстрелу. Вернувшись с работы, мы увидели мертвое тело нарушителя на носилках, прислоненных к воротам лагеря. На груди у него висела табличка: «Такая участь ждет каждого, кто крадет картофель». Даже сегодня, семьдесят шесть лет спустя, та ужасная сцена встает у меня перед глазами.

Трупы «преступников», укравших продукты и заплативших за это жизнью, выставлялись на всеобщее обозрение у въездных ворот лагеря.

Однажды утром офицер-эсэсовец зашел в барак, назвал мой номер и номер одного из моих друзей, Нафтали Гринберга, и, ничего не объяснив, приказал нам идти с ним.

Я помню, как заколотилось сердце. Меня охватил жуткий страх. Неписаное правило лагерной жизни гласило, что ты в какой-то степени защищен, пока остаешься незамеченным. Мы все знали, что вызов любого из нас или отсутствие на рабочем месте не сулит ничего хорошего, особенно если вызывает эсэсовец.

Офицер, вызвавший меня, был венгром, завербовавшимся в СС. Мы знали это, потому что при перекличке каждый офицер говорил на своем родном языке, и этот говорил на венгерском. Он быстро отвел нас в здание администрации лагеря, входить в которое нам строго воспрещалось, и втолкнул в один из кабинетов.

На столе в кабинете стояли две полные миски супа, и рядом с каждой лежало по куску хлеба для каждого из нас. Венгерский офицер приказал нам сесть и поесть, а сам вышел и закрыл дверь. Мы с Нафтали уставились друг на друга, но задаваться ненужными вопросами не стали. Голод пересилил страх, и мы быстро проглотили содержимое мисок и хлеб. Через некоторое время офицер вернулся и отвел нас обратно в казарму. Даже сегодня я не знаю, почему он выбрал именно нас. Возможно, с его стороны это был совершенно случайный единичный поступок.

Значение этого события я понял только много лет спустя.

Начальник лагеря, скорее всего, понял, что война подходит к концу, и решил заранее подготовиться к тому дню, когда Германия проиграет. Венгерский офицер, позвавший нас за едой, выполнил приказ Червински, который считал, что, поступив так, сможет заявить потом, что хорошо заботился о заключенных и даже спас жизнь двум еврейским мальчикам. Он думал, что это поможет, когда настанет день и ему, не исключено, придется предстать перед судом. В течение нескольких лет он вел учет, сохраняя наши имена, и действительно, когда в 1979 году Червински предстал перед судом в Германии, я получил по почте письмо от его адвоката, в котором он призывал меня дать показания в защиту бывшего начальника лагеря.

Да, невероятно. Более чем через тридцать лет после окончания войны в мой дом в Рамат-Гане, Израиль, пришло письмо от немецкого адвоката, в котором он просил меня приехать и дать показания на суде над этим безжалостным нацистским убийцей. Он также предложил мне билеты на самолет в Германию и покрытие всех моих расходов.

Отвечать на письмо я не стал. Когда в Израиль приехал посланный обвинением офицер немецкой полиции, я дал показания, рассказав о своем опыте пребывания в лагере, контролируемом безжалостным убийцей. Не уверен, что это было именно то свидетельство, на которое надеялся Червински.

Я понятия не имел, чем закончилось судебное разбирательство, и однажды позвонил израильскому полицейскому, который сопровождал следователей немецкой прокуратуры. Он ответил, что не знает и что результатов пока нет. В тот момент я решил оставить все как есть и сосредоточиться на своей жизни в настоящем, а не в прошлом.

Благодаря исследованию, проведенному для этой книги, я получил необходимую информацию. Я узнал, что судебный процесс продолжался тринадцать лет и проходил в несколько этапов. Все началось в январе 1978 года, но три с половиной года спустя, в августе 1981 года, рассмотрение дела было остановлено из-за сердечного приступа Червински. Закон требует непрерывности судебного процесса, и впоследствии все двести показаний, данные в ходе разбирательства, включая мои собственные, утратили юридическую силу.

Червински продолжал жить в Германии, недалеко от города Ганновер. Он работал – нет, это не ирония – мясником. В 1985 году его снова арестовали на основании новых свидетельств, представленных прокуратуре бывшим заместителем начальника лагеря Йозефом Шмидтом. Шмидт согласился свидетельствовать против Червински в обмен на иммунитет от преследования его за преступления, совершенные в Лагише. Судебный процесс возобновился, но растянулся надолго из-за состояния