Праздник Тишрей[24] прошел мимо нас. Впервые в моей жизни новый год по еврейскому календарю начался без молитвы и звука шофара[25]. Еще одним обычным лагерным днем миновал Йом-кипур, самый священный день в году по еврейскому календарю. Апатия и ежедневная изнуряющая борьба за выживание разрушили многовековую связь с традицией, из которой мы вышли. Борьба за выживание в лагерях сопровождалась почти полным отрывом от прошлого, даже в религиозном смысле. Наша отстраненность от измерения времени и практическая трудность соблюдения традиции без талита, тфилина[26] и общих молитвенных служб – все это способствовало такому безразличию.

Кроме того, многие из нас потеряли веру. В лагере Бога с нами не было, и я полагаю, что очень многие заключенные переживали особенно тяжелый духовный кризис после разрушения не только привычного физического мира, но и их религиозной веры.

Неужели поэтому мы – Избранный народ? Избранный, чтобы нас травили газами, морили голодом и мы умирали от болезней?

Эли Визель, который в то время тоже был в Буне, хотя тогда мы этого не знали, метко описал конфликт в сердцах многих евреев между традицией и религиозной верой, с одной стороны, и чувством, что Бог покинул их. В своей книге «Ночь» Визель описывает чувства, овладевшие им после кремации, свидетелем которой он стал в самый первый день прибытия в Биркенау: «Почему я должен освящать и возвеличивать Имя Его? Вечный, Царь Вселенной. Всемогущий и Страшный молчит – за что же мне Его благодарить?»

Зима 1944 года

Мы слышали эхо артиллерийских орудий и понимали, что русский фронт приближается. Выпавший снег окутал лагерь белым покрывалом. Окна наших бараков постоянно затягивало тонким слоем инея. Предпринимать новые усилия по выживанию нас заставлял теперь новый враг – леденящий холод. Наша одежда никак не соответствовала погоде, и мы почти все время мерзли и дрожали.

Однажды, во второй половине дня, звон колокола призвал блоковых к начальнику лагеря. Вернувшись, они сообщили, что лагерь собираются эвакуировать и нас переведут в лагеря в Германии.

В течение нескольких месяцев, пока я находился в Буне, время от времени возникали слухи о том, что война близится к концу. Теперь мы поняли, что это уже не только слухи. Мы знали, что должны были сделать все, что в наших силах, чтобы продержаться до тех пор.

В лагере началась подготовка к эвакуации. Нам раздали дорожные пайки: двойные порции хлеба и маргарина.

Эпоха Аушвица закончилась.

Регистрацию в качестве заключенных лагерей комплекса Аушвиц прошли 405 000 человек. Конечно, в это число не входят те, кого сразу же по прибытии отправляли непосредственно в газовые камеры.

Ко времени эвакуации осталось в живых около 65 тысяч.

За годы его существования в Аушвице было убито около 1 500 000 мужчин, женщин и детей, то есть примерно четверть всех евреев, уничтоженных во время холокоста.

В середине января 1945 года немцы быстро разобрали лагерь.

На сегодняшний день осталось только двадцать процентов первоначальных сооружений. В Аушвице-1 большинство зданий были каменными, и сохранились в основном они. В Биркенау построек осталось относительно немного. Местные жители разобрали деревянные бараки сразу после эвакуации лагеря и использовали их для обогрева своих домов.

27 января 1945 года Красная армия приблизилась к воротам Аушвица.

Марш смерти

В конце декабря 1944 года пришел приказ об эвакуации всех военнопленных и узников концентрационных лагерей и переводе их в Германию, в места, где еще было возможно эксплуатировать их труд.

Несмотря на явную очевидность неминуемого поражения нацистской Германии, поступившие из Берлина инструкции были четкими и ясными: массовое уничтожение должно продолжаться посредством маршей смерти, голода и распространения болезней. Все выжившие подлежали отправке в Германию – трудиться на пользу армии и германской промышленности.

Всего было вывезено около 58 тысяч заключенных, и 21 января эвакуация всех лагерей в этом районе завершилась.

27 января 1944 года, через шесть дней после того, как последние узники покинули лагерь, Красная армия вошла в ворота Аушвица. Русские солдаты были ошеломлены, обнаружив аккуратные стопки мужской и женской одежды, горы обуви, очков и огромные мешки с человеческими волосами, упакованные и готовые к отправке в Германию.

Картины ужаса открывались одна за другой. С этого момента мир больше не сможет игнорировать существование едва живых человеческих скелетов в полосатой одежде и рассказанные ими жуткие истории.

* * *

Эвакуация лагеря Буна началась 17 января 1945 года.

Немцы выгнали из лагеря 11 тысяч заключенных и отправили их в семидесятикилометровый марш.

Кошмар начался однажды вечером, когда нашему блоку было приказано выйти и построиться на аппельплацу.

Нам выдали большую порцию хлеба, которой должно было хватить на несколько следующих дней. Никто не знал, когда мы снова сможем поесть, и я тщательно оберегал то немногое, что получил.

На мне была простая рубашка и тонкие рваные штаны, на ногах ботинки, но без носков. Вот так я отправился в дальний путь. Шани со мной не было; немцы эвакуировали блоки в зависимости от того, к какой рабочей команде они были приписаны. Я огляделся, пытаясь найти друга, но в толпе заключенных его не заметил.

Я был один. Они не дали нам времени, чтобы как-то организоваться, подготовиться. Нас окружили вооруженные автоматами эсэсовцы.

Построившись в колонну по трое, мы стояли у ворот. Немцы ясно дали понять, что расстреляют любого, кто ослушается указаний.

На лагерь опускалась тьма. Падал снег. Мы замерзли, мы были измучены и слабы.

Наконец ворота открылись, мы вышли, повернули налево, к дороге, и двинулись по ней в темноте быстрым шагом. С обеих сторон нас охраняли солдаты СС, готовые открыть огонь при малейшем нарушении строя. Каждого, кто не мог идти и останавливался, расстреливали на месте. Потом на какое-то время стрельба прекратилась, но холод и снег расправлялись с отставшими не менее эффективно.

Мы старались поддерживать быстрый темп, который руганью и криками задавали эсэсовцы. Кое-где на дороге виднелись окурки и объедки фруктов.

Люди, шедшие рядом со мной, быстро нагибались и подбирали все, что казалось съедобным. В какой-то момент я тоже заметил на земле несколько яблочных обрезков и, быстро подобрав их, торопливо сунул в рот. Я почти уже забыл, каково яблоко на вкус.

Мы не знали, куда идем и когда остановимся. Дадут ли нам возможность передохнуть? Мы шли, механически переставляя ноги, и, миновав промышленную зону, примерно через семь или восемь километров снова повернули налево. В каком-то месте нам встретился дорожный знак «Аушвиц».

Так продолжалось несколько часов подряд. Мы шли едва ли не с закрытыми от усталости глазами. Шли, как если бы внутри каждого стоял двигатель и мы знали, что как только остановимся и ляжем, его нельзя будет перезапустить, чтобы остаться среди живых.

Кто-то метко назвал эти марши «маршами смерти», потому что каждый, кто не «маршировал», умирал на месте. Тысячи заключенных, которые месяцами переживали ужасы лагеря, погибли в дороге. Силы покидали людей, и они падали на обочине. Одних тут же пристреливали, другие замерзали насмерть. В районе нашего марша температура той морозной зимой 1945 года опускалась до минус двадцати пяти градусов по Цельсию.

Дни были короткие, солнце садилось рано, поэтому большую часть пути мы прошли в темноте при чрезвычайно низкой температуре.

К этому следует добавить отсутствие питательной еды и теплой одежды, физическое истощение и огромное напряжение, необходимое для того, чтобы пройти десятки километров, – это трудная задача даже для физически здоровых людей.

На дорогах лежал снег. Мимо нас часто проезжали немецкие армейские машины, и нам приходилось уступать им место и большую часть времени идти пешком по обочине, где снег скопился высокими сугробами. Марш становился все труднее и труднее, но мы должны были идти в ногу с эсэсовцами, которые поддерживали темп.

По пути мы видели бесчисленные мертвые тела, коченеющие по сторонам.

Зрелище было ужасающее. Мы держались только потому, что наши чувства притупились, сердца ожесточились и души сковало безразличие. Только это и спасало нас, позволяя идти дальше несмотря на все ужасные картины.