молитвенных платков, которые находили в чемоданах лагерных заключенных. Немцы делали это специально, чтобы унизить евреев и посмеяться над дорогими для них вещами.

В конце октября униформу обменяли на одежду из более плотной ткани. Также нам раздали старые, поношенные свитера и куртки, взятые из чемоданов евреев.

К сожалению, осенью 1944 года, в период, когда мы находились в Буне, раздача зимней одежды не проводилась из-за ее полной изношенности и непригодности для использования. В результате нам пришлось пережить лютую зиму в легкой, летней форме. Лишь немногим заключенным удалось раздобыть себе свитер или куртку потеплее.

Нашим повседневным врагом был голод и его последствия. Скудное питание не могло удовлетворить даже минимальные потребности организма, а недостаток белка и витаминов приводил к слабости и быстрой утомляемости.

Основной пищей, которая немного утоляла голод, был хлеб, и даже присутствие в нем спекшихся комочков опилок не мешало нам быстро проглатывать полученную порцию. В некоторые дни к хлебу добавляли даже немного маргарина. В полдень раздавали жидкий суп без каких-либо приправ, а вечером еще одну порцию супа, в котором встречались кусочки картофеля. По утрам мы получали напиток, отдаленно напоминающий кофе. Вода в лагере была непригодна для питья, в том числе и та, что подавалась в душ. Заключенные ели картофельные очистки, сырые капустные листья, свеклу и гнилую картошку, выбранную из кухонного мусора. Мы постоянно были голодны и хотели пить.

Заключенные-ветераны, получая носки и нижнее белье, говорили, что многие из этих вещей пошиты из талитов, еврейских молитвенных платков, которые находили в чемоданах заключенных. Немцы делали это специально, чтобы унизить евреев.

Жесткие лагерные процедуры соблюдались строго и насаждались с применением силы. Каждый день жизни заключенного состоял из длинной череды обязанностей и выполнения приказов. Некоторые из них были известны заранее, другие поступали сверху неожиданно, продиктованные лишь злобой или плохим настроением начальника лагеря.

Наш распорядок дня включал в себя раннюю побудку, построение на утреннюю перекличку, многочасовую тяжелую работу, долгое стояние в очереди на ужин, возвращение в барак и вечернюю перекличку. За порядок в бараке здесь тоже отвечал заключенный, в большинстве случаев еврей. Остальные охранники были немецкими эсэсовцами.

Правил нашей жизнью лагерный колокол.

Каждое утро он будил нас своим звоном, сообщал о времени приема пищи, созывал на построения и отправлял спать. Мы подчинялись ему, как стадо коров звону колокольчика на лугу. В том, как обращались с нами в лагере, не было места чему-то личному или гуманному. Нас вызывали, нам приказывали; наша борьба за выживание была пассивной и безмолвной. Вся физическая сторона лагерной жизни находилась вне нашего контроля, мы были только лишь послушными исполнителями. Немцы определяли, когда нам вставать, когда есть, когда работать или принимать душ. Они даже указывали, когда нам должно пользоваться туалетами, не учитывая при этом наши биологические потребности и не допуская никакой приватности.

Единственное, что мы могли контролировать, это наш дух – способность верить в то, что впереди лучшее будущее, при этом сознавая, что существует высокая вероятность не дожить до освобождения.

Работа в лагере – это тяжелый труд, справиться с которым не всегда позволяло наше плохое физическое состояние и имеющиеся у нас навыки.

Немцы разделили нас на несколько рабочих команд, для каждой из которых было определено место работы. Мы с Шани попали в команду, занимавшуюся рытьем траншей, что требовало больших физических усилий.

Заключенные на объекте предупредили, что надолго нас не хватит. После нескольких месяцев постоянного недоедания мы исхудали и ослабли, а потому решили рискнуть и попросить Друкера, старосту блока, о переводе на менее изнурительную работу. В конце рабочего дня мы подошли к нему со слезами на глазах и объяснили, что у нас нет сил копать.

Нам повезло. Друкер сказал, что попытается организовать наш перевод на другое, более легкое задание. Он также ясно дал понять, что не сможет перевести нас вместе и что нам придется расстаться. Мы согласились.

В тот же вечер, на перекличке, мы услышали наши номера и назначения каждого на новую работу. В связи с этим мне пришлось перейти в другой жилой блок, находившийся по соседству с тем, в котором остался Шани.

Меня определили на фабрику, расположенную неподалеку от лагеря, где собирали какие-то устройства. Работать приходилось с токсичными веществами, в том числе со ртутью.

Никакой защитой нас не обеспечили, а в качестве меры предосторожности посоветовали не открывать рот во время работы. После такой инструкции мне стало не по себе от беспокойства, но выбора не оставалось. На фабрике также работали граждане Германии, которые относились к нам более гуманно, чем охранники.

Каждое утро мы выстраивались в шеренгу по трое у ворот лагеря. Охранники-эсэсовцы записывали номера заключенных как перед отправкой на работу, так и по возвращении. Оркестр, состоявший из таких же заключенных, как и мы, играл ритмичные марши, провожая нас за ворота по утрам и встречая у лагерных ворот вечером. На планете Аушвиц это безумие было одним из самых диких. Трогательная музыка никак не сочеталась с атмосферой этого ужасного места и на фоне царивших здесь смерти, голода и страха звучала особенно цинично. Так или иначе, оркестр сопровождал нас по утрам и вечерам, и нам не оставалось ничего другого, как шагать в задаваемом им ритме.

Меня определили на фабрику, расположенную неподалеку от лагеря, где собирали какие-то устройства. Работать приходилось с токсичными веществами, в том числе со ртутью. Никакой защитой нас не обеспечили.

Фабрика, где я работал, находилась примерно в семи километрах от лагеря.

После окончания долгого и утомительного рабочего дня, когда сил едва хватало, чтобы держаться на ногах, мы возвращались пешком. По заведенному во всех лагерях Аушвица распорядку там нас ожидала еще одна выматывающая процедура – вечерняя проверка, которая, в зависимости от обстоятельств или прихоти офицера, могла длиться от одного часа до трех.

С приближением зимы переносить эти построения становилось все труднее.

Буна был огромным лагерем, и, чтобы предотвратить любое нарушение дисциплины, нацисты ввели строжайшие правила и насаждали их с необычайной суровостью и жестокостью. По всему плацу стояли виселицы, и едва ли не каждое утро нас встречало ужасное зрелище – повешенные за попытку побега, воровство, контрабанду или по любой другой причине, которую подсказало охранникам-эсэсовцам воображение. Иногда людей вешали и без особой причины, просто так, чтобы запугать остальных. Частью церемонии повешения было прохождение всех заключенных вокруг виселицы – как на параде в День независимости, чтобы поближе рассмотреть несчастного казненного. Таким ужасным образом немцы поддерживали постоянную дисциплину и добивались беспрекословного и абсолютного повиновения.

Мне трудно описать, как влияли эти жуткие сцены и вызываемые ими эмоции на нежную душу паренька, выросшего в теплом, полном любви и заботы доме, свободном от каких-либо трудностей или боли. Когда умер мой дедушка, взрослые позаботились о том, чтобы держать нас, детей, подальше, но теперь никакой защитной брони не было, и уже ничто не отделяло нас, живых, от множества мертвых, которых мы видели вокруг себя каждый день.

Сохранять здравый рассудок в постоянном столкновении со всевозможными ужасами помогала броня бесчувственности, выработанная каждым из нас и ставшая своего рода инстинктом.

Всего четыре месяца прошло с тех пор, как мы покинули гетто. Короткое время в обычной жизни и вечность в Аушвице, где мы ежедневно сталкивались с экзистенциальной опасностью. Смерть подстерегала на каждом углу, и жизнь каждого из нас стоила меньше зубчика чеснока. Каждый день мы боролись за привилегию остаться в живых.

Как и во всех лагерях Аушвица, время от времени в Буне проводили отбор. Любого, кто выглядел неподходящим для работы, немедленно отправляли в газовые камеры Биркенау.

Когда звон колокола объявил о начале отбора, нам велели раздеться догола, встать около своих коек и ждать вызова. Заключенный, услышав свой номер, выходил из барака и представал перед группой эсэсовцев, приехавших специально для отбора. В центре лагеря стоял навес, куда отправляли голых заключенных, не прошедших успешно отбор. Ночью эсэсовцы с собаками сажали их на грузовики и отвозили в Биркенау.

После каждого отбора под навесом собиралось несколько сотен заключенных.

Заключенные-ветераны и старосты блоков советовали нам хорошо размяться перед отбором,