– Я тебя, скот… – дернулся Салтыков и отступил назад, поняв, что уже ничем нельзя пригрозить человеку, посаженному на кол.

Боярин махнул рукой, и мужик с отроком на плечах побежал по пустырю, взбрыкивая, как молодой жеребенок, выпущенный из конюшни на простор. Воренок подпрыгивал, уцепившись за колпак мужика. Он звонко хохотал, воображая себя всадником на резвом коне.

– Но-но! Быстрей, ретивый! – покрикивал он, колотя каблучками сафьяновых сапожек по бокам мужика.

– Иго-го-го! – конским ржанием откликался мужик.

Марья улыбнулась, наблюдая их веселую игру. Потешной рысью мужик добежал до двух столбов, соединенных брусом, и бережно передал хохочущего ребенка подручным палача. Те быстро накинули на его тонкую шею петлю, сплетенную из мочал. В первое мгновение толпа на пустыре ничего не поняла, лишь вор с перебитыми конечностями ахнул от ужаса на своем колесе. Марина Мнишек метнулась к виселице, но стрельцы, бывшие начеку, повалили ее наземь. Отчаянный материнский крик утонул в шуме налетевшей метели. Из черной тучи повалил густой снег, мгновенно покрывший белой пеленой черное пепелище. Сильный порыв ветра подхватил легкое тельце ребенка, и оно вспорхнуло над виселицей. Палач гневно закричал на подручных. Толстая мочальная веревка не хотела затягиваться на тоненькой шее воренка.

Казнь через повешение, как и колесование, переняли у иноземцев. Обычно палачи, накинув петлю на шею преступника, прыгали вместе с ним с помоста, чтобы сразу сломать позвонки под двойной тяжестью. Но с ребенком палачи не стали прыгать, а подвесить груз не догадались. Легкое тельце воренка взлетело вверх, подхваченное ветром. Ножки ребенка, обутые в маленькие сафьяновые сапожки, выплясывали в снежном вихре быстрый танец. Толпа в страхе крестились и пятилась от виселицы. Задние ряды смешались, началось повальное бегство. Кто-то упал и надрывно кричал, растоптанный ногами обезумевших людей. В мгновение ока толпа исчезла за стеной из снега, валившего с неба.

– Семен, что творят палачи? – не выдержал Желябужский, отвернувшись, чтобы не видеть, как подручные палача подпрыгивают, пытаясь дотянуться до ног порхавшего в воздухе ребенка.

– С дитями завсегда грех один. Эва, с Федькой Годуновым тоже срамота вышла! – сокрушался дьяк.

Дьяк мог бы поведать, как расправились с Федором Годуновым, на которого Борис Годунов оставил царство после своей внезапной смерти. Отрок не процарствовал и двух месяцев. Четверо сильных ратников ворвались в годуновские палаты, ударили юного царя по срамному месту и начали его душить. В пылу расправы они почти оторвали ему голову, но никак не могли окончательно добить. Отрок сам взмолился, чтобы злодеи поскорее зарезали его, прекратив невыносимые мучения.

– Увозите воруху! – крикнул дядя.

Стрельцы затолкали Марину Мнишек в рогожный возок. Полячка высунула в маленькое оконце искаженное горем и яростью лицо и громко крикнула по-русски:

– Будьте прокляты, Романовы! Кровь моего сына падет на ваши головы! Проклинаю вас до седьмого колена! Лютой казни предадут невинных детей ваших! Хворью, бедою и смертью расплатятся они за ваши злодейства!

Один из стрельцов замахнулся бердышом. Мнишек отпрянула от окошка возка, рухнула на скамью и глухо зарыдала. Марья положила ее голову себе на колени. Женщина что-то говорила по-польски сквозь рыдания. Марья разобрала только слова:

– Не хватайся за корону, все потеряешь!

Церковь Бориса и Глеба открылась издалека. Сначала золотой точкой засиял крест, потом начала вырисовываться верхушка шатра, и вскоре перед путниками появились шатровый храм и крепость на высоком берегу Протвы. Федор Желябужский снял меховой дорожный колпак и сотворил крестное знамение. Марья поднесла два перста ко лбу и замерла, залюбовавшись шатром, словно парящим на фоне морозного бледно-синего неба.

– Лоб-то не забудь перекрестить, девка! Небось рука не отсохнет, – раздался за спиной шепот старого подьячего Маттина по прозвищу Костяные Уши.

Он считался старым подьячим по чину, но не по годам. Ему и тридцати весен не минуло, а он уже дослужился до старого подьячего и не в каком-нибудь Ямском или Панифидном приказе, а в самом важном – в Посольском. Подьячий гордо говорил, что пойдет еще выше и велел всем называть себя не Маттиным, а сыном Сукина, уверяя, что состоит в родстве с сим знатным дворянским родом. Его бахвальство изрядно надоело Федору Желябужскому. Он ворчал, что добро бы подьячий был прямой Сукин сын, а то бес его разберет, кем он приходится дворянам. Впрочем, судя по страсти ябедничать, подьячий и вправду был истинным Сукиным, кои славились как злые шептуны, доводчики и изветчики. Все ведали, что Васька Сукин, сидя при Шуйском в Челобитной избе, тайно сажал в воду людей по царскому приказу.

Марья подметила, что дядя опасается своего товарища. Сначала ее забавляло, что подьячий умеет шевелить своими огромными хрящеватыми ушами, а потом она поняла, что не зря они шевелятся. Костяные Уши ловит всякое неосторожно оброненное слово. С каждым посольством отправляли дьяка или подьячего Посольского приказа, чтобы он доносил о проступках посла. Соглядатаев поили и ублажали, да понапрасну. Они пили и ели вволю, а потом все-таки доносили.

– Повыше будет Ивана Великого! – сказал подьячий.

– Не ведаю, не мерил, – осторожно отозвался Желябужский.

Казалось бы, какая разница: выше или ниже? Ан неспроста сын Сукин задал каверзный вопрос, от которого мог уйти только такой тертый калач, как Желябужский. Крепость на берегу Протвы называлась Борисовым Городком по имени Бориса Годунова. Венчавшись на царство, Годунов повелел выстроить шатровый храм на сажень выше колокольни Ивана Великого, дабы показать превосходство перед природными московскими государями. Вот и скажи после этого, что церковь в Борисовом городке выше московской колокольни. Сразу поднимут на дыбу в Разбойном приказе! Впрочем, затея Годунова оказалось напрасной. Храм-то стоит, а прах Годунова выброшен из царской усыпальницы, жена и сын задушены, дочь отдана на поругание.

Дядя еще раз перекрестился, надел колпак и приказал:

– Стрельцы пусть ждут в слободе, а мы заедем в крепость. Сдам племянницу на руки родному отцу – и в путь. Даже лошадей распрягать не будем.

Федор Желябужский очень торопился. В другое время он не стал бы смешивать государево дело с личным, но в семье Желябужских случилась беда. Сестру Татьяну выдали замуж за Федора Нащокина, роду доброго и на виду. Смущало только прозвище жениха – Федор Волкохищная Собака. Прозвище просто так не дается. Зятек оказался крут нравом и тяжел на руку. Взял привычку бить жену смертным боем за малейшую провинность, да ненароком и забил до смерти.

Желябужский горько вздохнул. Жаль младшую сестру. Оно, конечно, как не поучить супругу, ежели она не понимает словесного увещевания. Недаром сказано: «Бей бабу молотом – будет баба золотом!» Но ведь всякую пословицу надо понимать с умом. Жен и домочадцев положено наказывать легонько или средним образом, бить провинившихся ладонью, а отнюдь не лупить со всего маху сжатым кулачищем. И тем паче не хвататься в гневе за палку или железо. Опять же надо смотреть, куда бьешь, чтобы не проломить висок и не причинить иных тяжких увечий. Разумный хозяин даже скотину жалеет. Какой прибыток в том, чтобы напрасно покалечить кобылу или корову? А тут все-таки жена!