На этой постели царь проводил много времени. Он тяжело хворал, его томили мрачные предсказания и зловещие небесные знамения. Потеряв доверие к иноземным докторам, он лечился испытанным дедовским способом, изгоняя хворь в жарко истопленной мыльне. Однажды его вывели из мыльни, где он парился четыре часа и развлекался любимыми песнями. Царя перенесли в опочивальню. Тимоха Хлопов надел на него полотняную рубаху и персидский халат. Рядом с постелью сидел боярин Борис Годунов, забиравший все более силы по мере того, как таяли силы царя.

Иван Васильевич велел кликнуть своего любимца дворянина Родиона Биркина и принести шахматы. Родион, помолившись Богу и дав обеты всем святым угодникам, вошел в царскую опочивальню. Тимоха сочувственно глянул на приятеля. Иван Васильевич любил шашки и шахматы, но злому супостату не пожелаешь чести играть с великим государем. Царь терпеть не мог проигрывать и гневался на искусных игроков, приказывая отрубать им уши, носы и губы. Но если он примечал, что ему нарочно поддаются, то гневался пуще и велел нещадно драть хитреца кнутом. Отказывавшихся от игры он приказывал казнить, говоря, что они, должно быть, вынашивают злые замыслы. Каждый неверный ход грозил смертью, и Биркин с замиранием сердца смотрел, как государь негнущимися перстами расставлял на доске шахматы. Только царя в алмазном венце он никак не мог поставить на место, и вдруг уронил его на доску и сам повалился навзничь. Тимоха Хлопов едва успел подхватить отяжелевшее царское тело. Произошли большое замешательство и крик, одни посылали за водкой, другие – в Аптекарскую избу за ноготковой и розовой водой. Но ничего не помогло, царь лежал на постели бездыханным.

Видать, в суматохе кто-то из слуг не удержался от соблазна и прибрал индийские шахматы. Правда, зять божится, что царь сам подарил их Тимохе. Оно, конечно, Иван Васильевич был непредсказуем. В гневе мог посадить на кол, а в добром расположении осыпал золотом. Надо верить словам родни. Странно только, что Хлоповы никогда ранее не хвастали подобной диковинкой, хотя знали, что Федор Желябужский великий охотник до игры в шахматы. Зачем же сейчас показали драгоценный ларец? Иван Хлопов как будто прочитал его мысли и ответил на немой вопрос:

– Последние времена настали! – вздохнул он. – Жена отписала из Коломны, что двор и службы сгорели. Надобно продать ларец, дабы поднять хозяйство. Сейчас в Москве настоящую цену не дадут, а уж в Коломне подавно. Ты ведь, Федор Григорьевич, в Варшаву едешь? Сделай милость, продай шахматы кому-нибудь из королевских людей. Я тебе доверяю по-родственному, знаю, что ты в полушке не обманешь!

– Отчего не продать! – радостно потер ладони подьячий. – Я подсоблю Федору Григорьевичу. У меня в Варшаве имеются знакомые жиды, они какую угодно вещь продадут, купят и снова продадут.

– Ладно! Оставь ларец. Там поглядим, что делать с шахматами, – сказал Желябужский.

– Век не забуду! А теперь не обессудь, Федор Григорьевич. Надобно догонять товарищей!

Хлопов взмахнул плетью и повернул коня, даже не попрощавшись с дочкой.

– Погоди! А с Машкой как же… – крикнул дядя, но Хлопова и след простыл.

Уж на что посольская служба приучила Федора Желябужского скрывать свои мысли и чувства, но тут он не сдержался. Выругаться не выругался, но угодников божьих помянул с таким чувством, что стоило любой площадной брани. Только мысль о драгоценных шахматах несколько смягчила посланника. Излив свой гнев, он пожаловался подьячему:

– Видал ясного сокола? Вот такие у меня родственники! Теперь надобно найти в слободе семьянистых, зажиточных людей с белой избой для дворянской дочери.

Несколько покалеченных воинов, оставшихся караулить белокаменную крепость, крепко разочаровали посланника, объяснив, что зажиточных людишек в слободке испокон века не водилось, а ныне все померли с голоду. Так и лежат по полатям с Покрова, дожидаются весны, когда их можно будет похоронить по христианскому обычаю. Посланник все же велел поискать живых. Высокая дамба подпирала рукотворное озеро, за глубоким оврагом располагались хозяйственные службы, конюшенный двор и лебяжий дом, где когда-то откармливали лебедей для царского стола. Но в лебяжьем доме царила тишина. Озеро было покрыто толстым льдом. Тихо поскрипывали от слабого ветерка распахнутые двери курных изб. Стрельцы заходили в избы, но всюду у стылых печей лежали заледеневшие тела. Слободка вымерла голодной и озябла студеной смертью.

– Может, Ивана подождать! – вслух размышлял Федор Желябужский.

– Ты что?! – подьячий замахал длинными рукавами шубы. – Немочно ждать, дело государево!

– Ничего не поделать, надо сестрину с собой брать, – сказал Федор после долгого раздумья.

Подьячий закатил глаза от ужаса.

– С посольством девку???!!! При свидетелях говорю: я к тому делу не причастен. Однако внемли моему совету. Ты в посольских делах человек опытный, не спорю. Но ездил только к персидскому шаху. В его землях порядок, посольского человека никто не дерзнет обидеть. А в Польше народ дикий и вольный. На ляхов и раньше управы не было, а ноне совсем оборзели. Ей-ей, отобьют девку! Переодень ее в мужское платье, она статью как отрок, авось никто не разглядит.

– Грех ведь!

– А снасильничают девку на твоих глазах, лучше будет? В еретических землях нельзя не согрешить. У меня и платье подходящее имеется.

С этими словами подьячий вытащил тюк одежды и проворно развязал его. Марья подалась вперед, с интересом рассматривая платье. Подьячий картинно, словно бойкий купчишка, бросил перед ней мужские порты, высокие сапоги, вышитые по верху травами, красный кафтан и к нему лазоревый кушак. «Точь-в-точь такой кафтан был на Марине Мнишек в день казни ее сына», – подумала девушка. Дядя тоже что-то признал.

– Погоди, так это…

– Маринкино платье и есть, не сомневайся, – хихикнул подьячий. – Ты же знаешь наших в Посольском. Звонкой монеты дали в обрез, а взамен наделили разной рухлядью, что осталась от государевых преступников. Велели в Варшаве послать на базар верного человека, чтобы продал подороже якобы от себя. Сказали, что покроем посольские нужды.

– Поди, Маша, в избу, переоденься, – только и нашелся сказать Федор.

Марья выпорхнула из возка со свертком одежды. Изба, в которую она вошла, была устроена как все крестьянские поземные, или черные, избы. Общая сень на деревянных столбах соединяла повалушу или горницу, которая являлась летним жильем. У богатых гостей, дворян и бояр над сенями часто устраивались светелки с красными окнами, а позади сеней прирубались чуланы, каморки и задцы для челяди. В крестьянских избах под горницей устраивалась глухая подклеть для скотины. За дверью подклети обычно слышалось мычание и блеяние, но сейчас там стояла такая же мертвенная тишина, как в лебяжьем доме.

Марья прошла через сени. В темноте угадывалась печь, занимавшая половину помещения. Марья нащупала рукой заволоку у низкого потолка. Через узкую щель из курной избы уходил дым. Называлось окно заволочным, потому что его заволакивали, или задвигали доской, когда печь протапливалась. В белых избах имелись дымницы – деревянные трубы, но в бедных избах топили по-черному, не обращая внимания на едкий дым и сажу, лишь бы было тепло.