ветерка шевелят густой, как мармелад, дурманящий аромат, растягивая его по всей квартире. От него вполне можно сойти с ума…

Крутится пластинка, и сладкие голоса «Аббы» вступают в противоестественную связь с этим гипнотическим ароматом. От нереальности обстановки немного кружится голова. У дивана на низком журнальном столике стоит металлическое ведёрко со льдом. Надо же, какая роскошь, в нём охлаждается шампанское, рядом вазочка с чёрной икрой, масло, хлеб и два хрустальных фужера…

Ира падает на диван и её без того короткий халат задирается гораздо выше отметки потери разума, усиливая сумасшествие момента и прилив чувств, в данном случае очень и очень плотских…

Лоза вдруг, пробудившись в моей голове, вступает в яростный диссонанс с «Аббой» и в который раз пытается прорваться со своим:

«А от мыслей этих чтой-то подымается Не в штанах конечно, а в моей душе»

— Откроешь? — кивает Ира на бутылку.

Как не открыть, открою, конечно. Я беру фигурную бутылку, немного странная, с талией, практически чёрная. 1976, Ля Гран Дам. О! «Вдова Клико» в максимально возможном качестве. Конечно, вино ещё молодо, ему бы лет пяток полежать в пыльном погребе, но привередничать я не намерен.

Подцепляю фольгу, обрываю полосочку, снимаю капсулу, добираюсь до проволочной петельки мюзле и раскручиваю, освобождая путь пробке. В плечо отдаёт болью, прямо по маршруту пули. По оборванным нервным окончаниям проскальзывает молния.

— Тебе больно? — напрягается Ирина и поднимается с дивана.

Блин, заметила…

— Нет, что ты, я просто поражён твоей красотой. Снова. И, надеюсь, это далеко не последний раз. Зачем ты поднялась? Такой вид испортила…

— Может, и последний, — как-то не особо весело хмыкает она. — Дай мне бутылку, я сама открою.

— Здрасьте, — киваю я. — Настоящий мужчина никогда не отдаст свою бутылку. Сядь обратно.

Но она качает головой и тянет бутылку из моих рук.

— Дай, я сказала, — нарочито строжится она.

— Нет, я сюда пришёл не давать, а брать.

— Нахал! Отдай шампанское! И пошляк, к тому же!

— Нет, я сам открою, ты не умеешь, надо тихо, без хлопка, чтобы не потревожить…

— Ты-то откуда знаешь, колхозник? — смеётся она и продолжает тянуть.

Удерживать бутылку тяжело, потому что… впрочем, уже и неважно. «Великая дама», потревоженная взбалтыванием и нашей вознёй, начинает расширяться. Это происходит быстро, практически мгновенно. Экспоненциально. Расширившись достаточно, она просто вышибает пробку и широкой струёй устремляется наружу. Как джин из кувшина.

Ирина проявляет невероятную скорость реакции и зажимает горлышко ладонью. Получается, как на «Формуле-1», когда пилоты обливаются шампанским. Проходит несколько секунд и бутылка оказывается практически пустой, а мы стоим мокрые с ног до головы.

— Что ты наделала!!! — восклицаю я, притворяясь разгневанным и не в силах оторвать от неё взгляда.

В мокром халатике, прилипшем к телу она выглядит так, что я готов проглотить её целиком. Я пожираю её глазами, и она наслаждается этим, смотрит на то, как я смотрю на неё…

— Такое шампанское вылила… — продолжаю я, давно уже не думая ни о каком шампанском.

— Хочешь шампанского, значит? — мурлычет она и забирает бутылку из моих рук.

Она подносит горлышко к губам, запрокидывает голову, и выливает в себя остатки из бутылки. Потом бросает пустую бутылку на диван и, поднявшись на цыпочки, кладёт мне руку на затылок и притягивает к себе.

Наши губы соприкасаются, и она переливает в меня шампанское, что держит во рту. Прекрасно… Восхитительно. Это лучшее вино в моей жизни…

Мои руки, какие там боли, начинают сжимать её, мять, расстёгивать пуговицы, но она вдруг отстраняется и прижимает палец к моим губам.

— Погоди, — шепчет она, отступая и как ненужную кожу сбрасывая с себя мокрый шёлк. — Погоди, я всё сделаю сама.

Её кожа сияет в сумраке и дурманит почище колдовского благоухания лилий, посильнее сладкоголосых шведских сирен. Ирина приближается и начинает расстёгивать мою рубашку, бережно стягивает и на миг останавливается, глядя на дырочку под ключицей, а потом тянется вперёд и очень легко прикасается к этой дырочке губами.

Затем она целует мою грудь, живот и спускаясь всё ниже, становится на колени…

Не знаю, сколько проходит времени, наверное уже часов пять, потому что за окном занимается рассвет. Небо расцвечивается бледным розово-фиолетовым сиянием, заставляя верить, что волшебство никогда не кончится, хотя мы оба знаем, что всё в этой жизни заканчивается, и я, кажется, догадываюсь, почему эта ночь такая особенная и совершенно неземная.

Догадываюсь, но совсем не хочу об этом думать. Я просто наслаждаюсь моментом. Мы абсолютно голые лежим на ковре у открытой балконной двери. Иногда садимся, чтобы забросить в рот ложку чёрной икры из хрустальной вазочки и сделать глоток не французского, а советского шампанского. И в этот момент нет и не может быть ничего лучше в целом мире…

А потом мы засыпаем и просыпаемся здесь же, на ковре, часа через полтора или два, когда звонит будильник. Удивительным образом очарование не исчезает. Мы разделили ложе, а теперь разделим завтрак.

Ира идёт в душ, а я — на кухню. Омлет со сливками и шампиньонами — моё фирменное блюдо. Правда грибы не продаются в магазине, их собирают в лесах и на полянах. Поэтому решаю заморочиться яйцом пашот, но не нахожу уксус, который, насколько я помню, если и продаётся, то неразведённый, в виде эссенции.

Впрочем, не суть, уксуса я не вижу и решаю в итоге сделать просто яичницу с ветчиной. Жарю на чугунной сковородке, начисто лишённой следов антипригарного тефлона. Это, разумеется, к лучшему, правда нужно иметь кое-какую сноровку. Но я справляюсь.

— Ого! Это что, ты мне завтрак приготовил?

— Да, изысканный и изощрённый, совершенно мишленовский завтрак. У тебя нет, случайно, кусочка белого трюфеля для логического завершения композиции?

— Что за буржуазная терминология? Комсорг швейной фабрики так говорить не должен, а зам начальника отряда патриотов — тем более. Ладно. А кофе? Кофе не сварил? Ладно, давай растворимый выпьем.

Ну и вот, на этом, собственно всё. Конец.

— Послушай, Егор, — мягко говорит она, допив свой кофе. — Я должна тебе кое-что сказать.

— Не надо, не говори, — качаю я головой. — И так всё ясно.

— Нет, ничего не ясно. Слушай. Наша связь…

— Ириш, я всё знаю…

— Что ты можешь знать, мальчишка! В общем, нам пора остановиться. Это и так зашло слишком далеко. Вот и всё. Я, тем более, скоро уеду. Так что это наша последняя встреча… при таких обстоятельствах. Я… я…

Она замолкает, не находя нужного слова.

— Ириш, не расстраивайся…

— Я? Я и не…

— Мы оба знали, что всё закончится. И оба будем хранить память о наших встречах, как бесценный дар. Ну, то есть я буду. Тебе нужно идти дальше и быть сильной, а я твоя слабость.

— Что ты такое несёшь, малолетка! — восклицает она и я вижу, как увлажняются её глаза.

— Договариваю за тебя то, что ты не можешь сказать…

— Всё, ты прав, нужно прекратить говорить об этом… Это невыносимо…

Вот она железная несгибаемая леди.

— Можешь снова бегать за всем, что шевелится, — пытается сквозь слёзы улыбнуться она. — Но имей совесть, хотя бы дождись моего отъезда. И… и приезжай хоть иногда…

Я встаю со стула и, подойдя к ней сзади, обнимаю за плечи.

— Большой кусок моего сердца всегда останется твоим, Ириш, — шепчу я, зарываясь ей в волосы.

Она не отвечает и лишь несколько раз кивает, смахивая с глаз слезинки.

— Так, всё, Брагин, хватит, — машет она головой. — Долгие прощания — лишние слёзы, или как там говорят. В общем, всё. Мы с тобой боевые товарищи и верные, слышишь, верные друзья, на веки вечные. А теперь дуй отсюда. Уходи с глаз долой.

— Куда же я пойду? Я же в профилактории. Не могу же я вернуться домой ранним утром да ещё и подшофе. Сколько мы там бутылок, не считая «Вдовы Клико» оприходовали?

— Ладно, так и быть, можешь поторчать у меня немного. Будешь уходить, дверь захлопни. Всё, я побежала. За мной уже машина пришла.

— Могла бы пешком на работу ходить. Тебе идти-то максимум десять минут, а для здоровья полезно.

— Серьёзно? На каблуках-то? Сам как-нибудь попробуй. Ладно, счастливо оставаться.

Она уходит а я открываю свой саквояж и извлекаю бумажный свёрток. Разворачиваю и нахожу ещё один свёрток, на этот раз тряпичный. Разворачиваю его и вижу старый револьвер. Ну, блин… спасибо, что не маузер