которые могли быть удивлены тем, что он дарит мне всё больше и больше своих рисунков. Основа, вечные фон и основа, на которых происходит сам процесс созидания, фон и основа, сравнимые с белым холстом, на котором создается цветное изображение.

Во второй половине этого дня и вечером я продолжала пребывать в медитативном состоянии — тихая, погруженная в себя одним сильным надавливанием на центр моего лба. Когда Бабаджи видел меня, то, улыбаясь, всякий раз закатывал глаза вверх, как бы говоря мне: да, я вижу, ты идешь вверх — ему было ясно, что происходило у меня в душе. И одновременно это было уроком. Я осознала, что тот, кто может повернуть свой взгляд и ум внутрь, поднимаясь всё выше, перестает смотреть на человеческих существ внешним разделяющим взглядом дуальности. Он остается сфокусированным на вечном до тех пор, пока не преобразится. И тогда он обращает свой новый взгляд вовне, чтобы продолжить эту работу трансформации здесь.

Воскресенье, 29 января 1978 года, мой девятый день в ашраме

Чандан. Сегодня Бабаджи нарисовал через четыре горизонтальных желтых линии одну вертикальную красную, длинную линию, идущую от моей переносицы вверх, к макушке. Медитация после этого прошла хорошо. Но, к моему удивлению, один молодой человек, которому медитация не очень хорошо давалась, попросил разрешения прилечь в моей комнате, потому что в другой было полно народу. Хотя в доме, где мы жили — единственном на то время, — пара комнат до сих пор были свободными, в комнату напротив меня Бабаджи поселил сразу пятерых. Конечно, это очень ускоряло процесс обучения. Процесс, состоящий в том, чтобы абстрагироваться от нашего постоянно ограничивающего чувствительного эго, и вместо того, чтобы обвинять других, когда мы злимся, просто принять этот урок. Вместо того чтобы сказать: «Ты должен измениться», спросите себя: «Что я могу изменить в себе?»

Так из угловатой, многогранной сущности, которую мы зачастую представляем собой в самом начале, начинает вырисовываться нечто круглое, мягкое и открытое — и свобода независимого бытия, которую указует нам Бабаджи.

Оказалось, что с того дня, как я взошла на гору Кайлаш, в своей комнате я осталась одна, Говинди была поражена тем, что Бабаджи неожиданно приказал ей уехать. Изначально она настраивалась на пребывание здесь в течение шести месяцев, но нарушила заповедь Бабаджи — не ходить на огненную церемонию, проходящую наверху, в хижине, если там присутствовали мужчины, что она и сделала. Кроме того, она позволила себе принять от одного из них подарок — браслет. Так что ей пришлось уйти, потому что это было непозволительно!

Вскоре точно так же вынуждены были уйти Макхан Сингх и Дэвид. Бабаджи был строг. Дэвид тоже настроился пробыть здесь шесть месяцев, но, к своему удивлению, был отослан уже через несколько дней. Каждый по своей, особой причине. Факирананд однажды признался мне, что даже он, секретарь Бабаджи, который оставил всю свою бывшую жизнь помещика ради ашрама, не мог быть уверен, что и его не постигнет та же участь. Потому что из-за любой неосторожности и ошибки — не вовремя отдыхал, не вовремя лег спать или даже, возможно, из-за ошибок, совершённых другими людьми, ему самому тоже, возможно, придется уйти. Когда Бабаджи говорил: «Ты уходишь!», то нужно было идти. И тут не помогали просьбы и мольбы — но если оступившийся вдруг прозревал и понимал причину такого решения, то это могло за одну секунду изменить всё и дать ему еще один шанс остаться.

Сегодня утром, в воскресенье, я была занята тем, что ухаживала за молодым человеком, который с высокой температурой и болями лежал в моей комнате. На самом деле мне было интересно, как здесь вообще можно было заболеть, — ведь сама я чувствовала себя совершенно здоровой и бодрой и была очень энергична, невзирая на скудность пищи и недостаток сна. Но после всего того, что он рассказал мне о своем опыте общения с Бабаджи за все эти дни, я поняла, что он потерял равновесие и должен был заболеть, чтобы переварить всё это. По моей просьбе Бабаджи послал к нему врача и передал мне распоряжения для него. Кстати, Бабаджи в равной степени уважал как аллопатию, так и натуропатию, но, по его словам, лучшее лекарство — это «ОМ намаа Шивайя».

Сразу после обеда Бабаджи вдруг сел у стены, готовый рисовать в моей красной книге. Как всегда, я напряженно ждала, что будет дальше. Когда я хотела спросить его о чём-то, он сказал: «Тс-с-с!». Я должна была просто молча смотреть. Он рисовал странные фигуры. «Хукхам Кхуда, — сказал он, — это бог, отдающий приказы и посылающий своих солдат по всему миру». Он спросил меня, встречалась ли я с ним, этим строгим богом. Это было неожиданный и конкретный вопрос — ведь раньше он говорил со всеми, кто собирался вокруг него.

Заповедь

Я помолчала в задумчивости, а затем отозвалась: «Ты знаешь это лучше меня», но вдруг поняла и сказала: «Да!» Последовал скорый ответ: «Да, это я послал его к тебе!» Я сказала: «До того, как я приехала сюда, мне было действительно очень страшно». Он сказал, продолжая рисовать: «Этот бог отдает приказы своим солдатам по всему миру». Я спросила: «И какой приказ даст он мне?» Бабаджи: «Не причиняй никому вреда, всегда прославляй имя Бога и твори добро людям!» О Бабаджи, я поняла и почувствовала всю важность твоего урока.

Понедельник, 30 января 1978 года, мой десятый день в ашраме

Чандан, на этот раз — только для европейцев. Во время утреннего и вечернего арати я заметила, что Бабаджи дает мне в руки уже не так много конфет или фруктов, как в первые несколько дней. Видимо, это было лишь необходимым средством, особенно на первых порах, чтобы я научилась его понимать.

«Где моя книга?» — крикнул Бабаджи, и я подала ему её. Ага, теперь