Наступил вечер — мой последний вечер в ашраме. Пришел Бабаджи, он бросил мне на колени сумку, полную фотопленок! Как я обрадовалась! Я, которая ни разу не осмелилась его сфотографировать, держала на своих коленях целую груду фотопленки. «Для проявки!»

Потом он вызвал меня вперед: «Теперь говори!» Хотя во второй половине дня я и подозревала нечто подобное, то сейчас стояла, словно потеряв дар речи. «У меня нет слов, — обратилась я к нему. — Ты сам всегда был немногословен со мной. Ты говорил со мной красками, и я отвечала тебе в танце. Ты говорил со мной светом, и я старалась быть пламенем, синим пламенем!»

Тогда Бабаджи сказал, улыбаясь: «Вот поэтому я и дал тебе имя Нила, я знал об этом!» А я продолжала: «Да, и в один прекрасный день я хотела бы слиться с тобой воедино и там, по другую сторону всех красок, в белой стране, по ту сторону золота, быть в платиновой стране, которая, я чувствую, и есть твой дом, то место, где ты пребываешь! Я так благодарна тебе, спасибо тебе, у меня нет слов, чтобы высказать мою благодарность за всё это! Если завтра я уеду, я знаю, что ты уедешь со мной, ты всегда пребудешь со мной!»

Я посмотрела в его лучистые улыбающиеся глаза, услышала его «Да» и ушла танцевать с другими. Танцевать для него — в последний раз. Когда я склонилась перед ним, он не стал подымать меня, как обычно, за волосы на макушке, но погладил меня по волосам — бесконечно нежно, от макушки и до затылка. Неизъяснимое блаженство! Я почувствовала себя так, будто меня коснулся субстанциальный свет.

Поздно вечером я увидела его снова. Он сказал: «Приходи ко мне завтра!» Последнюю ночь мне вновь было разрешено провести в пещере. Дон провожал меня туда с фонариком, пробираясь по множеству камней. Он еще не понимал Бабаджи, и я чувствовала его сопротивление. Это удручало меня, и я чуть колебалась внутри своего ощущения свободы, откуда черпала для себя ясность и знания. В подобном состоянии мне было нелегко постичь Бабаджи. Вместо этого я чувствовала свою неспособность воспринять все те потоки света, которые текли через эту пещеру.

Я понимала, что могу сидеть на коленях у Бога, но если мое сознание закрыто, я не смогу ни воспринять, ни понять. В то же время мне было ясно, что любой камень на этой земле каждое мгновение является проявлением Божественного. И обнаружить это Божественное возможно, если я сама буду поддерживать внутри себя этот свет, и тогда в ответ он явит мне всё то, чем он является.

«Это божественная пещера» и «Это всего лишь обычная пещера» — о Бабаджи, этим живым противоречием ты сказал мне всё! Итак, в эту последнюю ночь я старалась медитировать со всей своей искренностью и глубиной, но натыкалась на некий определенный порог. Где-то внутри меня словно разлился легкий слой тумана, который окутал меня в состоянии моего благоговения и счастья, и я уснула.

В 2:30, спустя примерно четыре часа сна, я проснулась в пещере и почувствовала отчетливый призыв к медитации. Но вместо того, чтобы совершенно очнуться от сна, я вновь погрузилась в него.

Среда, 1 февраля 1978 года, мой двенадцатый день в ашраме

Пора вставать и быстро идти купаться. На этот раз без моего оранжевого одеяла, еще вчера отданного мною Бабаджи в ашраме, я дрожала от холода до самого чандана. Не пришел никто, кроме Шилы, моей милой индийской подружки, которая была знакома с Бабаджи еще с 1972 года. В этот последний раз он позволил мне прийти почти в одиночку.

Я вновь почувствовала, насколько недостойна быть рядом с ним. Где то прекрасное пламя внутри меня, благодаря которому я чувствовала себя свободной, просто и внутренне бескорыстно связанной с ним и всем, что живет, объединенное любовью? Я не смогла его постичь. Но когда я пришла к нему, одна часть меня всё еще была полна ожиданий, потому что это было наше последнее утро.

Он лишь спокойно взглянул на меня, коротко и бесстрастно, и нанес два штриха и красную точку на мой лоб, не более того. Одна часть меня была рада под конец побыть с ним у огня почти наедине. Я хотела сесть прямо напротив него и села между двумя черными камнями. Но Бабаджи сказал — возмущенно, со злостью и обидой, как ребенок, у которого перемешали кубики его конструктора: «Это Бхайрава Баба! Это камни Бхайравы Бабы. Не тронь их!» О, я оскорбила Бхайрава Бабу, чей портрет он нарисовал мне вчера…

Бабаджи, как всегда, принес огненную жертву — еду — и неожиданно исчез! Я пошла вниз, назад в пещеру. В эти последние, драгоценные мгновения утренней встречи у костра я не смога заглянуть в свое сердце достаточно глубоко. Раскаяние охватило меня, и я написала ему: «Пожалуйста, прими меня, невзирая на все мои слабости!» Письмо подействовало очищающе, угрызения совести сожгли туман во мне и всё то, что отделяло меня от моего чистого внутреннего пламени. Написав свою записку, я положила её в красный шарф, вместе с красками и всеми кистями, которые хотела оставить ему. Теперь я почувствовала себя намного лучше. Мое внутреннее небо вновь было ясным.

Утро среды: пришел Бабаджи, и (о радость!), придя, сразу положил мне на колени свою милую, наполненную ощущением счастья, последнюю картину. Все цвета радуги: две пальмы, восходящее солнце, нежное и одновременно сильное, и поющие птицы на дереве, и в центре всего этого — лицо, улыбающееся, таинственное — может, это был он сам? Я была вне себя от радости! Это картина заполнила последнюю страницу его книги, которая до сих пор была пуста. Эта картина, этот новый мир, он нарисовал его сам, своими руками! Это был исчерпывающий ответ на стихотворение «Пришел Красный», которое я