Алексей нащупал бутылку водки и сделал несколько глотков. Вот те и раз! Какой-то Вася, украинец, наверно, к афганцам перешел, ислам принял и погиб – ушел к Аллаху, а его сына в Россию отправили… Конечно, Алексей знал, что многих афганских сирот отправляют в СССР, но чтоб отнять у живой матери!

– А этот Вася… – спросил он осторожно. – Сколько тебе тогда лет было?

– Двенадцать. Он тоже пришел менять. Часы на траву. Но я его не хотела. Он бил. Каждый раз бил. Когда приходил. Я не плакал. Он еще бил. А потом перестал бить. Полюбил. А наши пришли из кириза, хотели его резать и меня резать. А он уже афгани умел говорить, я учил. Улима люблю, говорит. Хочу жениться, говорит. Хочу с вами кириз уходить. Хочу – пускай Улима мне сына рожает. Сын в Россию нельзя забрать, ислам буду принимать, не надо меня резать, мусульман буду. Так ушел с ними в кириз. Ислам принимал, потом на русский мина взорвался, Аллах к себе забрал. А сын – интернат самолет забрал. Теперь никто на меня не может жениться, только Васи брат. А у него нет брат, он сказал – отец есть, мать есть, больше никого нет…

Так вот в чем дело! Алексей встал, подошел к стене и, нащупав на полу керосиновую лампу, долго вытался разжечь ее нервно вздрагивающими руками. Поэтому она не боялась принимать его – она уже вдова для них, вдова русского, который принял ислам. Таких историй не прочтешь ни в «Правде», ни в «Красной звезде», и даже по Би-би-си не услышишь! А может, она думает, что и он ради нее примет ислам? Смешно! Но смешно ли? Тот Вася из-за нее с ума сошел. А он, Алексей, разве не сходит?

Наконец, эта чертова лампа зажглась, закоптела, в комнатке стало светло. Отбрасывая длинную ломкую тень, Алексей вернулся в угол, где лежала Улима. Долго смотрел на нее сверху вниз, с удивлением отмечая про себя, что нет в нем никакой ревности к тому Васе, который сначала бил ее и насиловал, а потом полюбил так, что даже дезертировал к духам и принял ислам. Какие красивые у нее глаза – как бархат. И губы. И какая она вся тонкая, хрупкая – а сколько пережила уже, старухам не снилось! Все убиты – отец, мать, братья, Вася, сына забрали. Господи, что мы делаем в этой стране, зачем? Опустившись на колени, Алексей обнял ее за плечи:

– Когда это случилось? Ты помнишь, когда забрали твоего сына?

– Да. Осень был. Ноябрь по-русски.

– Значит, в ноябре 84-го? А как его звали?

– Ахрам, как мой дед. Зачем спрашивал, Альеша?

– А фамилия? Они записали его фамилию?

– Они не спрашивал фамилию. Васин фамилий они сам знал. Батков его фамилий. А зачем тебе?

– Я, Улима, – он крепко сжал ее руками, – найду твоего сына. Клянусь тебе! Найду!

– Нет, Альеша, ты скоро уйдешь. Совсем уйдешь. Я знаю.

– Куда уйду? Что ты придумала? Никуда я не собираюсь уходить. Мне еще полгода до дембеля!

– Нет, ты скоро уйдешь, – упрямо повторила она и снова заплакала.

– Ну, чего ты? Дуреха! Заладила – уйдешь да уйдешь! – Алексей прижал ее голову к своей груди. – Никуда я от тебя не уйду! Клянусь тебе…

Но Улима оказалась права. Через час, когда они лежали обнявшись, прибежал Юрка и, запыхавшись от бега, заорал, что надо срочно возвращаться в часть:

– Быстрей! Тревога! Там все как сбесились! Офицеры построили солдат. Кто пьяный, кто накуренный, а кто, как ты, в самоволке. А комбат кипятком мечет: кого не будет в части через двадцать минут – всех под трибунал!

– А че такое? Че такое? – уже на бегу, по дороге в часть спрашивал Алексей. – Праздник же! Рамазан! Никто не воюет!

– Плевать им на праздник! Из Москвы комиссия прилетела! Орут – почему не воюем!..

И не мог Алексей представить тогда, что действительно больше не увидит ее, Улиму, что их всех, как скот, загонят в БРДМы и начнется наступление. То самое, роковое наступление в долине Логар, во время которого сбежит к моджахедам Юрка Шалыгин, а Алексей без сознания, контуженный и с ранением в спину будет отправлен в госпиталь…

Едва подъехав к старинному, лубочно-церковной архитектуры зданию Ярославского вокзала на Комсомольской площади, Джуди увидела, что в их нью-йоркских расчетах произошла ошибка. Массивные резные полукруглые двери центрального входа, возле которых она должна была ждать княгиню, оказались закрыты, а потоки пассажиров входили и выходили из вокзала далеко в стороне – через узкие боковые проходы. В Нью-Йорке Джуди и Таня изучали этот вокзал по фотографиям в путеводителях, и княгиня крестиком отметила место на ступенях перед многолюдным центральным входом, но попробуй теперь стоять тут в полной пустоте, не привлекая к себе ничьего внимания и не выделяясь!

С красной десятирублевки таксист дал сдачу маленькой голубой пятирублевкой, нагло сказал: «Спасибо!» и уехал, хотя на счетчике, Джуди ясно видела, настучало только три рубля двадцать копеек. Но черт его знает – пять рублей это много или мало?

Вышагивая по широкому и пустому заледенелому тротуару перед вокзалом, Джуди видела перед собой огромную площадь, скопление серых такси с черными шашечками-квадратиками на дверях, толпы людей с сумками в руках, штурмующих двери автобусов, короткую очередь к лотку с горячими пирожками, темно-красное здание Казанского вокзала по другую сторону площади, какой-то мост справа, а за ним шпиль высотного дома с трудночитаемой против солнца надписью «Гостиница „ЛЕНИНГРАДСКАЯ“» Вот она, Москва, елки-палки, вот она Москва, увидеть которую Джуди мечтала еще с хай-скул, про которую столько читала у Чехова, Толстого, Пушкина… Было светло и морозно, но дышать – дышать было трудно не из-за мороза, а из-за режущего горло запаха выхлопных газов всех этих такси, машин и автобусов, которые гудели, громко скрипели тормозами и выпускали клубы сизо-черных облачных хвостов из выхлопных труб. Как жаль, что княгиня запретила ей взять с собой фотоаппарат! Купить пирожок или нет? Эти русские едят их, не отходя от лотка, быстро откусывают большие куски, пар идет от их губ – не то пирожки такие горячие, не то это их дыхание на морозе. Но почему у всех такие хмурые, замкнутые, серые лица? В США в газетах каждый день пишут про русскую «гласность» и «перестройку», и Горбачев улыбается с фотографий чуть ли не каждый день, и кажется, что в России теперь сплошной праздник обновления, почти карнавал. Но где все это? Пожилая продавщица с дерюжно-красным лицом, в тулупе, валенках и перчатках с отрезанными концами перчаточных пальцев накалывает пирожки вилкой и подает покупателям без улыбки и без всякой салфетки – попробовала бы она так торговать в Нью-Йорке!

«Три хамбургера, три коки!.. Большой „Мак“ и „спрайт“!.. Два чисбургера с жареной картошкой!.. Жареную картошку и кофе!..»

Джуди усмехнулась. Еще две недели назад она стояла в «Макдоналдс» на Вест 97-й стрит и едва успевала нажимать кнопки кассы, принимать мятые и немятые доллары, давать сдачу и класть на подносы хамбургеры, чисбургеры, картонные стаканчики с кофе, картошку в меленьких картонных коробочках, коку и салфетки, салфетки, салфетки. И улыбаться: «Три хам-бургера, три коки, сэнк ю, хэв э гуд дэй… Квотер паунд вис чииз, сэнк ю, хэв э гуд дэй…» Ноги уставали стоять на одном месте, руки ломило после двух-трех часов утреннего «раш-ауэр»,[12]нос набухал насморком от постоянного запаха кофе. Этих двух старух – высокую, худую, в дорогом светло-кремовом кожаном пальто и лайковых перчатках и маленькую, краснощекую, в очках – она заметила сразу, потому что, взяв только два «дайэт-пепси», они сели за ближайший к стойке столик и стали откровенно пялиться на нее, Джуди, и пялились так целый час! Глаз не отрывали! Потом высокая что-то сказала маленькой, обе они встали и ушли, а назавтра пришли снова, прямо с утра, в восемь часов, и маленькая снова взяла только два «дайэт-пепси» а высокая опять села за ближний столик, и снова они обе сидели и сидели и рассматривали ее. Они лесбиянки, это ясно, сразу решила Джуди, но какого черта они пялятся на нее второй день подряд?! Так и подмывало подойти к ним и сказать: «Черт возьми, ай эм стрэйт!»…