Вопрос за вопросом. Почему мы боимся рисковать? Сколько мостов нужно сжечь, чтобы научиться проходить их? Страшно. Страшно подумать, что на самом деле ты можешь быть действительно счастливым. Просто потому, что можешь.

Мы обе молчали, допивая уже далеко не первый бокал глинтвейна. Каждая из нас была сейчас в той точке мира, где ее сердце билось с особенной силой. Я мысленно высаживала цветы на своих «мостах» в маленьком уютном городке Германии и надеялась – он вспоминал меня с улыбкой.

– И я зачем к тебе пришла, – Лора развеяла нашу женскую тишину. – Мы с тех самых пор больше не виделись и не общались. Но я всегда буду любить его, и именно эта любовь делает меня способной сохранить свою семью. Потому что я знаю, что такое безусловная нежность. И я точно знаю: в сотнях тысячах километрах есть мужчина, который тоже меня любит. Понимаешь, некоторым из нас в жизни дается два человека – один для семьи, а второй – для сохранения мечты и романтики в сердце, ведь в любом браке она неизбежно исчезает с бытом и годами. И такая вот несбыточная мечта о чистом и возвышенном чувстве помогает оставаться теплой.

Иногда люди верят в свою мечту гораздо больше, чем в самого себя. Я не знала, насколько это правильно. Быть может, то, что не сбылось, действительно делает нас сильнее.

Каждый сам выбирает способ быть счастливым. А любые мосты – только в нашем воображении.

Я не была знакома с Вероникой. И уже никогда не смогу с ней познакомиться, потому что она умерла два года назад.

Мне написала ее подруга. На протяжении трех лет Вероника боролась с раком и последние месяцы вела дневник. Там она описывала все, что с ней происходит, и каково это – сидеть со смертью на одной лавочке, будучи еще живой. Записи из этого дневника я получила по электронной почте, одновременно со снегом за окном. Спустя несколько месяцев ее родители разрешили мне опубликовать часть записей Вероники, не указывая даты ее смерти. Мы решили, что с момента публикации этих строк – она снова будет жива.

Досье

орфография и стилистика автора сохранены.

Все имена изменены

«Я никогда не думала, что смогу прожить жизнь. Точнее, я никогда не думала, что смогу прожить ее так быстро. Мне двадцать лет, и оказалось, что все в этой жизни очень быстро. Кроме того времени, когда ты лежишь в больнице на белой кровати и ждешь, кого-нибудь ждешь.

Мама приходит чаще всех. Сначала я постоянно злилась на нее. На ее слова, на ее призывы быть сильнее, на ее оптимистические планы, на книги, которые она мне приносила. Мне это все казалось такой глупостью. А теперь чем дальше, тем сложнее мне отпускать ее руку. Она как только приходит, я хватаю ее за руку и крепко держу, пока она не соберется уходить. И так в жизни у каждого, пожалуй. Бегаешь по улицам, нравится какой-то мальчик, а родители кажутся такими смешными и непонятливыми. Какая рука мамы, если друзья уже собрались возле клуба. И он там. Мне его рука нужна, понимаешь, мама? А потом все меняется. Ты устаешь, тебе одиноко, ты чувствуешь, что все не так, и, возможно, ты скоро умрешь. Годы идут. Становится так страшно от этого. И люди вокруг такие чужие. И ты хватаешься за мамину руку и просишь ее «посиди со мной еще». Мама, посиди со мной еще.

* * *

Он, конечно, был. А я думала, что будет. Как-то совсем не понимаю, как мне удалось влюбиться в него. Конечно, у него самые красивые на курсе глаза, а еще он высокий и все время весело шутит. Всем с ним весело. Только учится он плохо. Но я вот все равно влюбилась. Мы с ним даже сидели вместе за одной партой на парах. Он ко мне часто прикасался – ручку взять, шепнуть что-то или просто так, даже не скрывая то, что я ему тоже нравлюсь. Я знала это, конечно. Конечно, я чувствовала, что я ему нравлюсь. И он мне тогда тем более еще больше нравился. Всю осень мы провели вместе. Больше, конечно, в компании с друзьями. Я никогда серьезно не встречалась с парнями. А что? Мне всего семнадцать было, я только в институт поступила. И тут влюбилась больше, чем тогда в школе, когда мне казалось, что точно навсегда. А оказалось, что навсегда – это сейчас. Потому что времени совсем не осталось, и я уже больше не успею полюбить кого-то другого. Да и зачем? Я всегда раньше думала: это так романтично, когда человек уносит имя любимого с собой в могилу. Тогда их любовь как будто бы становится вечной, даже если тот, кто остался жив, находит новую половинку. Так что хочу я того или нет, и хочет ли он этого, но наша с ним любовь теперь точно будет вечной.

И это правда была очень хорошая осень. Я тут в больнице постоянно ее вспоминаю. Не проходит дня, не проходит часа, чтобы я не вспоминала. Мы ездили в парк за город и целовались там. Мы держались за руки под партой, хотя мне кажется, что преподаватели знали об этом. Я смеялась со всех его шуток, даже не смешных (конечно, иногда было и такое). Он был такой смелый при всех, а когда мы оставались вдвоем, почти всегда молчал. Мне нужно было ближе к нему подойти или сесть, тогда он становился смелее и обнимал меня или целовал. Он редко говорил мне что-то хорошее. Например, что я хорошо выгляжу или я ему нравлюсь. Ну и ладно. Мне это и не надо было. Кому нужны эти слова? Я же знала, что нравлюсь ему. И он мне нравился. И целоваться нам было так приятно. Если бы я только оставалась жива, все могло бы быть еще лучше. Как иногда мало надо для счастья – всего лишь знать, что ты будешь жить. Это так мало и так много одновременно.

А он ни разу за все эти два с половиной года не пришел ко мне. Не позвонил, не написал смс. Мама говорит, что он просто не может найти слов. И что так бывает. И что он испугался. Знал бы он, как страшно мне. Я же не знаю, что там? И спросить не у кого. Вот что потом? Как в том мире? Существует ли там любовь? Или просто – всё? Но не может быть, не может быть так, чтобы просто раз и всё. И нет тебя. Я понимаю, как умирает тело, но я не могу понять, куда деваются мысли и сознания? Они же не могут исчезнуть? Поэтому я пообещала маме, что буду всегда рядом с ней и папой. И к бабуле буду заходить, смотреть, как дед играет в шашки. И к нему тоже, конечно, буду заходить. Несмотря на то, что он так ни разу и не зашел ко мне.

* * *

У всех всегда все по-разному. Я сразу поняла, что это серьезно. Да, у меня и раньше кружилась голова и была сильная слабость, но когда это случилось, в конце зимы, и мне было семнадцать лет, я все равно сразу поняла, что это не то, что раньше. Врачи подтвердили это не сразу. Им нужно было убедиться. Начались бесконечные анализы. Я совсем не боялась. Не знаю, почему. Мне хотелось быстрее вернуться в универ. Я спешила сдать все анализы. А потом подтвердили диагноз. И мне нужно было учиться дома. А потом я первый раз лежала в больнице. Но первый раз все казалось понарошку. Ангиной или воспалением легких. И я не боялась. И всем друзьям говорила, что скоро вернусь. Подружки писали мне смс, у меня был с собой компьютер. Только волосы жаль. Я не думала, что это случится так быстро. Впрочем, к лысине я привыкла тоже очень быстро. Так странно, как быстро мы ко всему привыкаем – даже к чему-то очень плохому. Очень-очень плохому. Я теперь ни уколов не боюсь, ни трубок, которые цепляют ко мне, к моим венам. Цепляют и цепляют. Хочу домой.