class="p1">Прихожу. Голова над подушкой, рука приподнимает простыню, указывая на пижаму.

– Вот гадость, – шепчет он.

– Сейчас все уберем…

Добравшись до ванной, он начинает раздеваться, помогаю только со штанами. Сажаю его в душевую кабину, он вскакивает, отодвигая пластиковую табуретку:

– Я постою.

– Лучше садись.

– Придется надевать эту штуку, Сандрин. Я ж под себя нассал.

– Мы же договорились, никаких подгузников, верно? Садись.

Но он все упрямится, отказывается садиться. Протягиваю гель для душа и жду, пока польется вода. Он заметит даже тень отвращения, всегда замечает. Я не реагирую, а он все равно смотрит, не отрывается: понимает, что мне неловко, – ему и самому неловко. Голое, словно невесомое тело, проступившие вены, вздувшийся, нависающий над лобком живот и узловатый член – единственное, что не сдается болезни.

Первую нашу поездку в Рим на теннисный матч я подарил ему на шестьдесят шестой день рождения, только чуть заранее. И так тщательно упаковал билеты, что он, вскрыв конверт, не сразу понял, что держит в руках.

– Это финал, – заметила она, опередив меня.

– Финал… – повторил он, вглядевшись повнимательнее. Потом убрал билеты в комод в гостиной дожидаться мая, но, по ее словам, то и дело лазал проверять, на месте ли. Когда подошло время, мы решили добираться поездом, он из Римини, я – из Милана, а в Болонье встретиться и дальше ехать вместе.

В Риме он все порывался тащить мой чемодан – сперва в метро, потом по дороге до виа деи Гракки, где я забронировал гостиницу. И даже услышав, как я уточняю у дежурного, точно ли номер двухместный, и только тогда поняв, что будет ночевать в одной комнате с сыном, невозмутимо протянул документы.

Я предоставил ему кровать у окна, на которую он немедленно и уселся, проверяя матрас, после чего оккупировал ванную: лосьон после бритья, зубная щетка и паста заняли всю раковину. Свою одежду он развесил на плечики, чемодан сунул в шкаф и остался стоять:

– Главное – порядок, Сандро.

– Не начинай.

Поужинали в ближайшем ресторанчике карбонарой и вином с окрестных холмов, закусили цикорием, припущенным с острым перцем. Почти не разговаривали, потом поднялись и прогулялись до пьяцца дель Пополо, над которой уже витал аромат предвкушения: бог знает, что там завтра, бог знает, каким будет матч. Но чем сильнее вечерело, тем больше меня смущала необходимость вернуться в гостиницу, подняться по лестнице, войти в наш общий номер, по очереди принять душ, чтобы в итоге оказаться в одних трусах и майке в полуметре друг от друга, на соседних кроватях.

Тогда-то мы и позвонили Катерине:

– Да-да, все хорошо, только Нандо весь шкаф захватил.

– Да ладно тебе, ну-ка, передай-ка мне трубочку…

Потом он, надев очки, долго изучал карту Рима, а я продолжал тупить в мобильник, пока мы наконец не выключили свет и не пожелали спокойной ночи уличному фонарю на виа деи Гракки, чей свет, проникая сквозь опущенные жалюзи, очерчивал контуры его тела: сперва он лежал на боку, затем перевернулся на спину, грудь расправилась, и он захрапел.

Вид у него поутру был точь-в-точь как в Валь-ди-Фасса, или на Сардинии, или в тот раз в Лондоне: испуганный, но донельзя счастливый, в рюкзаке – пара кепок, ветровка и запасная футболка, в кармане брюк – таблетки от сердца. К стадиону «Форо Италико» мы подходили в плотной толпе, только для нас эта теснота означала… даже не знаю… обретенное чувство локтя, контакт на минимальном расстоянии: я сдерживал его нетерпение, его бесила моя заторможенность.

Издалека заметив Центральный корт, мы направились туда, и он аж подскочил, обнаружив, что на соседних полях уже разминаются финалисты. Шею вытянул и скорей-скорей, поглядеть, не найдется ли и для нас местечко. А когда оно все-таки нашлось, ровнешенько там, где Надаль отрабатывал форхенд, так и остался сидеть с рюкзаком на коленях, приговаривая: «Надо же, глянь-ка!», – только кепку мне протянул и свою надел.

Ровно в два мы поднялись на трибуну. Из-за послеполуденной жары места он подыскал на самой верхотуре. Всю игру мы сидели как на иголках: каждую ошибку Надаля он встречал гневным выкриком, однако поняв, что Федерера мучают боли в спине, принялся болеть и за него. И уже снова сгорал от нетерпения: так хотел вернуться домой, чтобы все ей рассказать.

– Вот гадость, – слышу я снова. – Обоссался как годовалый.

Помогаю ему выйти из душа. Он хочет еще немного посидеть перед зеркалом. Но прежде делает левой ногой подобие легкого па.

– Ого, да это ж Пасадель!

– Куда мне, теперь-то…

– Давай, прыжок Ширеа!

– Эх, что за вечер был у нас с мамой на Большом рождественском балу в «Байя Империале»…

Я вытираю ему спину и плечи, шею, спускаюсь к пояснице и снова поднимаюсь наверх, а он тем временем промокает другим полотенцем живот и грудь. Музыку поставить на сей раз не просит.

Закончив с полотенцем, расправляет его на коленях и складывает аккуратным прямоугольником.

– Знаешь, что я тебе скажу, Сандро? На тот миллион из нашей игры я, пожалуй, в Швейцарию поеду, и концы в воду.

– Это что-то новенькое.

– Нет, серьезно!

– Легально откинуть концы можно куда дешевле… – Я беру фен и принимаюсь сушить ему голову. – Вот бы мне в сорок лет такую шевелюру.

– А они еще хотели меня лысым оставить, – хрипло усмехается он. – Зачешешь направо, ладно?

Но я нарочно их взъерошиваю, под молодого Волонте.

«Байя Империале» в Габичче. Большой рождественский бал, где он был с ней. И где изобрел коронный трюк Пасаделя – прыжок Ширеа.

Бросаюсь искать фотографии, но ничего не могу найти. Спрашиваю, куда он их подевал. Да их и не было никогда, Сандрин. Но я же видел. Да брось: это мама тебя рассказами про тот бал закормила, вот в голове и отложилось.

Я возвращаюсь в кабинет, перерываю альбомы – ничего.

Вращение стопой да покачивание бедрами: вот и вся ее тренировка. Она ложилась на спину и, вскинув ноги, очерчивала круги по и против часовой стрелки, чтобы связки не теряли эластичности, а мышцы укреплялись. Лучший вариант для буги или шэга: начать движение еще до того, как заиграет музыка.

Он: вращать тазом, словно гоняя невидимый хула-хуп, раскрыть бедро, вытянуться в струнку – все ради того, чтобы, перебросив Катерину справа налево, ухватить ее за руку и отшвырнуть, словно йо-йо.

В ночь на Успение им позвонили сказать, что, раз их сын не выплачивает игровые долги, придется взяться за семью.

На следующий день он сам набрал мне в Милан, притворившись, будто ничего не происходит: «Как дела,