тот доверчиво, обеими руками хватается за подставленную шею.

– Так кто в итоге, мальчик и девочка?

Амедео качает головой и смущенно отворачивается, словно не желая признаваться в постыдной слабости. Потом поднимает его и осторожно, как младенца в колыбель, перекладывает в кровать.

– А пока сдавали карты, что ты чувствовал?

– В каком смысле?

– Ну, что ты в тот момент чувствовал?

– Спокойствие.

– Спокойствие?

– Спокойствие. И влечение.

– Любопытство?

– Влечение.

– Поясни.

– Как будто тебе дарят подарок, а он в упаковке.

– Нетерпение, да?

– Как будто говорят: вот есть старый дом, практически руины, отдадут за гроши, нужно только отремонтировать. Но это значит впрягаться и делать ремонт.

– Но ведь это трудно.

– Взять сданные карты тоже непросто.

– Тебе бывало трудно брать карты?

– Ага.

– Ну, а когда тебе их уже сдали?

– Потом ясно, что с ними делать.

– А если сразу поймешь, что шансов немного?

– Просто не подавай виду, делов-то.

– Вот, значит, как затевается блеф!

– А ты сечешь!

– И каковы были самые ничтожные шансы, на которых ты блефовал? Какая была комбинация?

– Никакой.

– Совсем-совсем никакой?

– Совсем-совсем никакой.

Он осекается.

– И зачем тогда блефовать?

– Просто блефуешь, и всё.

– Иначе зачем садиться, да?

– А ты вот почему в маму влюбился?

– Ну, знаешь… Потому что это она.

– Так и я о том.

Амедео давно ушел, а ему все не спится. Просит меня принести из гостиной пластинки. Их штук сорок: достаю по одной, а он говорит «да», то есть нужно сохранить, поскольку цена на них еще будет расти, или «нет» – мол, решай сам. Мы спорим из-за Дзуккеро и «Матиа Базар», к которым он равнодушен. Зато Патти Право и Вендитти ничего не грозит. Единственные, по кому нет вопросов, – это Далла и Тина Тернер: хранить всё, хранить вечно.

– А Гуччини?

– Дону Паоло отдай.

Гуччини заводила она. Даже субботним вечером, перед уходом, для затравки. И в минуты радости. А он все пытался вырваться за границы этого Катерининого мирка, проявить самостоятельность. Но без толку: в первый свой год в Милане, работая над рекламой цирка Барнума, я придумал ему тайное прозвище – Дрессированный.

Судьба подкаблучника. Того, кто оставляет другим сцену, блестящие туфли, тягу к безумствам. Особенно после инфаркта. А эти их общие друзья, которые за ужином сперва обращаются к ней, с ней одной спорят…

Мне девять, слышу ее крик: ну и спасай этот чертов бар «Америка», Нандино из Равенны.

Нандино из Равенны. Зато потом появились танцы.

Утром не нахожу его в комнате. Нет ни в кухне, ни в ванной. Ни даже в гостиной. Обнаруживаю возле огорода: выволок прямо к грядкам кресло в матросскую полоску и сидит. В руке лопатка, которой он проскребает канавку к оливе.

– Ты ж замерзнешь тут!

– Запомни, тыквы попарно! Одна с одной стороны, другая с другой!

– Брось, замерзнешь!

– А лозу обрезать в январе. И окапывал мне чтоб на полный штык!

– Ладно, пойдем уже.

Он отказывается, но, когда поднимает голову, лицо уже прежнее. Я, махнув рукой, иду в гараж за пледом, кладу на подлокотник его кресла. Оборачиваюсь от угла: он так исхудал, что даже со спины кажется, будто смотришь в профиль.

Та работенка, с шампунем против выпадения волос, срывается. Хотят моего регулярного присутствия в Милане на мозговых штурмах.

За университет тоже тревожно: не могу гарантировать, что приеду вовремя, так что рискую потерять целый триместр. По телефону успокаивают, что отложить начало курса можно будет хоть на месяц. Мои два раза в неделю растянут на весь семестр или поставят пять дней подряд.

Повесив трубку, беру в руки мобильник и перечитываю сообщение Биби: «Хочешь, сходим поужинать к Вальтеру? Я угощаю. У них вечер в синем, надень тот блейзер».

Синий блейзер. Биби уверена, что мне удалось соблазнить ее только благодаря блейзеру столь редкого оттенка, да и то лишь со второго раза. Выходит, девицам вроде тебя достаточно синего блейзера? Синего блейзера и длинных рук.

Натягиваю и обнаруживаю, что испачкал рукав. Ничего не поделаешь, остается только примерить пальто из валяной шерсти цвета морской волны, которое я носил еще в универе: на удивление, оно и по сей день мне впору. Достаю из шкафа, надеваю и захожу к нему попрощаться, а он смотрит изучающе. Потом хватается за спинку кровати, пытаясь сесть. Амедео бросается на помощь, но он отмахивается, сползает обратно и уже лежа продолжает меня разглядывать. Только тогда я понимаю, что левый карман вывернут наизнанку. И, вместо того чтобы поправить самому, подхожу ближе, ему ведь не сложно.

Мне семь, мы в скобяной лавке у моста Тиберия. Он где-то в глубине, возле стеллажа с краской, заканчивает разговор с продавцом. А возле кассы стенд с десятком брелоков, и на каждом – логотип автогиганта: «Феррари», «Ламборгини», «Порше», «Фиат», «Альфа Ромео»… Я подхожу ближе, беру «Альфу» – лощеную, с алыми вставками. Стискиваю в руке, сую в карман джинсов. Вернувшийся продавец упаковывает кисти и валик, он расплачивается, мы уходим.

Садимся в машину, и я всю дорогу ощущаю тяжесть сокровища в кармане. А оказавшись дома, первым делом бегу в свою комнату, закрываю дверь и достаю брелок. Мне все сходило с рук: а поймай меня продавец, может, и жизнь бы пошла иначе?

Ее суд: один приговор за другим. Упоминая о каком-нибудь парне: ну, не знаю. Упоминая о какой-нибудь девчонке: ну, не знаю. Не будь как та девчонка. Не будь как тот парень. Ты лучше того парня. Она хуже той девчонки. И высокомерно раздутые ноздри.

Часами распиналась, а он все кривился да губы поджимал. И лишь в последние годы начал взрываться:

– Побойся Бога, Катерина!

– Бог-то здесь при чем?

– Здрасьте, а кто тебе рот твой болтливый дал?

Иду встречаться с Биби. О нем не думаю, только если прогулка выдается недолгая: по магазинам, в аптеку, за газетами. Но стоит задержаться, в голове сразу возникает комната, тусклый свет, пятка, бьющая по кровати, заострившийся профиль. Сегодня вот вспоминается чубчик, что разделяет его лоб пополам.

К Вальтеру прихожу с запасом: от лета остались одни воспоминания, но он не собирается сдаваться и расставил по веранде газовые обогреватели. В темноте возникает Биби: из-под шарфа видны только глаза, внимательно изучающие мое пальто. Тянется ко мне, но я опускаю голову, и она, размотав наконец шарф, отворачивается, глядит на канал с его укрытыми брезентом лодочками. Потом все-таки подходит, утыкается носом мне в шею, и некоторое время мы стоим обнявшись.

После ужина едем к ней