После казни Соловьева[35] Центральная группа решила, что террористический акт по отношению к царю неизбежен. Дебаты кончились, и даже члены Исполнительного комитета, которые считали, что казнь Александра II, «освободителя крестьян», не будет понята народом, теперь тоже стояли за ликвидацию императора.

Михайлов предложил план: по Московско-Курской дороге, где проследует поезд царя, сделать подкоп и заложить мину.

План приняли и в трех верстах от Москвы купили дом. Купчую оформили на Льва Гартмана, сделав его Сухоруковым; его «женой» стала Софья Перовская.

Условия для дела оказались скверными. Своды пробитой галереи дрожали, как при землетрясении, от каждого проходящего поезда. Галерею пришлось делать неглубокой, так как мешали грунтовые воды. Казалось, что над землекопами проносятся не поезда, а чудища, готовые раздавить тех, кто сидел под землей…

Когда галерея в двадцать саженей была готова, Михайлов заложил мину, подсоединил батарею, отходящие в стороны проводники вывел наружу. Оставалось по сигналу замкнуть цепь в тот момент, когда прибудет царский поезд.

Он прибыл 19 ноября.

Первый поезд решили пропустить – были убеждены, что в нем находится прислуга.

Когда второй царский поезд подъехал к месту, где была заложена мина, Софья Перовская подала сигнал.

И на этот раз царь спасся – он проследовал в первом поезде.

Теперь решено было делать подкоп в Петербурге, на Малой Садовой улице, по которой царь обычно ездил в манеж.

Был выбран подвал в доме Менгдена[36] – там решили открыть «сырную лавку».

Работу вели в чудовищных условиях. Ящики с землей таскали лямками, ползком. Свеча то и дело гасла – воздух был тяжелым, удушливым. В галерею просочились грунтовые воды, и пробивать ход приходилось лежа по грудь в воде.

Редко кто выдерживал работу в штольне более часа. Начались болезни: группа таяла на глазах. Но и болезни были не так страшны, как приходы жандармов. Однажды с «санитарным осмотром» пожаловал генерал Мровинский. Высокий, статный, в великолепной шинели и безукоризненно пошитых сапогах, он прошелся по лавке, рассматривая товары и морща нос. Нос этот был довольно крупный, а под ним холеные усы. Держался Мровинский так, как будто боялся обо что-то запачкаться. Поэтому когда он задел носком сапога за коврик, лежащий на полу, то брезгливо посторонился. А коврик тот, между прочим, прикрывал крышку подпола, откуда и велся подкоп.

Два человека в этот момент как раз находились там, внизу. По заранее поданному сигналу они замерли, затаив дыхание.

Не снимая перчаток, генерал пролистнул документы, а его подчиненные в это время прошли кухню и заглянули во двор. Видя, что генералу тягостно осматривать лавку, они и сами поторопились поскорее отсюда уйти и потому не заметили ящики с землей, которые стояли у двери черного хода.

Убедившись, что в документах нет ничего предосудительного, генерал сказал «честь имею» и ушел.

Александра Якимова, «владелица» сырной лавки, упала на стул. Глянув на коврик, она хихикнула, потом засмеялась в голос. Смех очень скоро перешел в рыдания, и с женщиной началась длинная, ужасная истерика. Александр стоял перед ней на коленях, гладил, целовал – ничто не помогло. Ее унесли, уложили в постель…

Спаслись чудом. Кто же теперь доведет дело до конца? Неужто и этот подкоп не приведет к победе? Какой мучительной, долгой, страшной оказалась борьба с царем!

Каракозов… Березовский… Соловьев… Невзорвавшаяся непонятно почему мина под Александровском… Взрыв в Зимнем… Взрыв под Москвой…

Сколько жертв! Сколько крови!

Неужели всё напрасно? Неужели правы они, говорящие «не убий»? Но почему же сами-то убивают? Почему считают, что им дозволено всё, а месть за народ невозможна, не дозволена? Разве возможно победить их смирением? Как можно возлюбить такого ближнего, как, например, генерал, описанный Достоевским?

Тот генерал считал себя, и, может быть, самым искренним образом, верующим. И когда он спускал свору собак на раздетого мальчика, который, играя, камнем зашиб борзую генерала, изверг считал себя в полном праве наказать ребенка…

Собачья свора загрызла мальчика на виду у матери – так распорядился генерал.

Достоевский ничего не выдумал, он взял этот факт из газет. У генерала есть имя, отчество, фамилия. И ведь наверняка он, прикладывая два пальца к фуражке, говорит «честь имею».

Так как же тут быть с верой? Разве этот генерал лучше атеиста уже тем, что он верит в Бога? О, да он мерзопакостнее последней твари и подлежит истреблению!

И опять Александр вспомнил Достоевского и те слова писателя о слезах человеческих, которые прожгли землю до самого центра.

Если бы поговорить с Федором Михайловичем! Если бы открыться ему, рассказать, что делают лучшие люди России для будущего. А в том, что рядом с ним борются за народ именно лучшие люди, Александр не сомневался. И к Михайлову, и к Перовской, и к Кравчинскому он относился особенно – вот с кем познакомил бы он Достоевского или хотя рассказал бы о них… О, тогда Федор Михайлович такую бы правду написал о людях борьбы, что души бы сотрясались… И тогда бы он вернулся к идеалам своей молодости, обязательно бы вернулся, потому что эту опившуюся, обожравшуюся, обгадившуюся сволочь, которая тиранит народ, можно только силой смести с лица земли. Не поможет тут ни великий пост, ни великое смирение, ни непрерывная молитва…

Так думал потомственный дворянин Курской губернии Александр Иванович Баранников, двадцати трех лет от роду, страстный почитатель российской словесности, а писателя Достоевского в особенности. Он шагал из угла в угол, думая то о книгах любимого писателя, то о коротких встречах с ним на лестнице или у дома, о неуместной своей робости, за какую он казнил себя после встреч с Федором Михайловичем. Ну что бы подойти, представиться… Так просто! Но сердце его каждый раз замирало, он лишь вежливо кланялся, проходя мимо, а оправдывал себя тем, что «конспирация» требует соблюдения дистанции с соседями… Потом казнил себя, давал слово подойти к Достоевскому в другой раз…

Обозвав себя в очередной раз дураком, Александр накинул на себя одеяло – промозглость каземата ощущалась всё сильнее. Да и не топили, видимо. Зачем? Каждому тюремщику понятно, что «политическим» положено подыхать…

Он отогнал эти мысли. Надо делать гимнастические упражнения. Есть какая-то немецкая система… Фриденсон говорил. Как жаль, что он не выучил ее. Ничего, можно и по своей системе – самой простой.

Лязгнул засов, окошко в двери отворилось.

– Обед!

Александр подошел к двери и увидел давешнего тюремщика.

– Унтер, ты, брат, меня извини, – сказал он, принимая тарелку с похлебкой. – Это я давеча Гоголя вспомнил, Николая Васильевича, – был у нас такой замечательный писатель. Не слыхал случайно? – Унтер подозрительно и хмуро смотрел на Баранникова. – Я, брат, вообще очень книги люблю. Очень. Разве тут у вас читать нельзя?

Александр, выйдя из Павловского военного училища, «ходил в