О, ходит, ходит проклятый жандарм!

Он приподнялся, почувствовал, как опять что-то оборвалось в груди и кровь обдала горло и рот. Он запрокинул голову, не в силах позвать Анну. Слышно было, как она с кем-то говорит в гостиной, удерживает, не пуская к нему. Пусть бы разрешила, лишь бы подошла сама…

Она подошла, опустилась на колени и стала вытирать его рот салфетками, давать кусочки льда, микстуру Кошлакова. Никакой пробки, конечно, не образовалось. Кровь перестала течь сама по себе.

Сквозь приоткрытую дверь он увидел лицо пасынка Паши.

– Не пускай его, Аня, – прошептал он, наверняка зная, что Паша пришел с какой-нибудь просьбой о наследственных деньгах. А какое тут наследство, если Анна с детьми остается ни с чем? – И там… опять… ходят… – Он глазами показал на потолок.

Она кивнула и вышла, плотно притворив за собой дверь.

Паша… До чего же пустой и никчемный вырос человек. Одна забота – жажда развлечений и удовольствий…

Всё, что связано с Машей, почему-то соединялось с горем, мучением, страданием. Как она терзала его, то давая согласие выйти замуж, то отказываясь и уверяя, что чувства ее отданы другому. Этот «другой» был препустой школьный учитель Вергунов. Сколько же горя пришлось хлебнуть – сначала с чахоточным и нищим мужем Маши, потом с Вергуновым, потом с нею самой, до самой ее кончины, а потом с Пашей…

Просить кого-то зайти к соседям Анна Григорьевна постеснялась. Да и чутье подсказывало ей: не надо, чтобы кто-то знал, что рядом находятся жандармы. Это может бросить тень на мужа. В гостиной, в столовой, в прихожей, на лестнице – всюду были люди, знакомые и незнакомые, но ни к кому она не стала обращаться с просьбой. Всё уладила сама – опять объяснила, что известный писатель Достоевский очень серьезно болен и что ему нужен покой…

Когда она возвращалась в квартиру, увидела Аполлона Николаевича Майкова и бросилась к нему:

– Идите, идите, он будет очень рад. А я за детьми.

Майков кивнул и осторожно, чуть не на цыпочках, пошел к кабинету Федора Михайловича. Следом за ним двинулся и Паша, но Анна Григорьевна остановила его:

– Тебе не надо.

– Отчего? Я хочу сказать отцу, что сейчас приведу нотариуса. Надо оформить завещание.

Она даже отпрянула от него. Опять у нее хотят отнять несчастные пять тысяч, которые еще и не получены. Что касается литературных прав, то Паше давно известно, что они переданы Федором Михайловичем ей…

– Никаких нотариусов, – выручил Анну Григорьевну Кошлаков. – Больному нужен покой, покой и только покой. Разговор же о завещании может усугубить положение больного, понимаете?

– Разумеется, но…

– Вот уж без всяких «но» будемте поступать, молодой человек.

И Кошлаков направился к Федору Михайловичу.

Только Анна Григорьевна отошла от Паши, как на глаза ей попался элегантно одетый господин, стоящий у окна. Он учтиво поклонился.

– Меня прислала Софья Андреевна, – мягко сказал он. – Просила разузнать о здоровье, помочь, если понадобится…

Это был Болеслав Маркевич.

– Благодарю. Сейчас ничего не надо. Извините, я к детям. Она пошла дальше, мимоходом отмечая, какие же всё-таки эти светские люди, хоть и самые лучшие, им надо обязательно послать человека своего круга, хоть и ничтожного, которого Федор Михайлович терпеть не мог. Но тут же ее мысли снова вернулись к мужу, к его болезни, и она заторопилась, чтобы поскорее вернуться к нему.

Когда она привела детей к Федору Михайловичу, он тихо улыбнулся и слабо поманил к себе сначала Любу, потом Федю. Он зашептал им, чтобы они во всём слушались мать и любили ее.

– Более не надобно говорить, – сказал Дмитрий Иванович и посмотрел на часы. – Буду к семи.

Он поклонился и ушел.

– Аня, почитай Притчу о блудном сыне, – попросил Федор Михайлович.

Она не стала спрашивать, почему надо читать именно о блудном сыне, лишь вспомнила, что эта притча находится в Евангелии от Луки, нашла ее и начала:

– …У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения.

И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно…[41].

«Вот и у меня двое», – думал он, тихо улыбаясь и гладя руки Любы и Феди, которые сидели на стульях у его изголовья.

Детей могло быть четверо. Когда умер первенец, Сонечка, он думал, что вообще помешается. Схоронили ее в Женеве, уехали оттуда – как убежали… Внезапно умер и последний, Алеша – грустный мальчик трех лет… Вот как прекрасно бы встретиться… Это самая сильная идея религии, безусловно…

– Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться, – продолжала читать Анна Григорьевна, – и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней[42].

По худым, впалым щекам Аполлона Николаевича побежали слезы. Он быстро отвернулся и вытер их, но Федор Михайлович успел это заметить.

«Милый, прекрасный, замечательный человек!» – хотелось крикнуть ему, прижать друга к себе, ибо никого он так не любил. Был еще другой Аполлон, Григорьев, которого очень любил – за талант, за удаль, прощая ему всё – пьянство, разгул. Да полно, прощал ли? Нет, просто принимал его таким, каким он был, – с буйством и покаянием, со взлетами души и падениями ее…

Аполлон Майков совсем другой. Душа нежная, тихая, чистейшая…

– И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою…[43]

И тут он вспомнил себя ребенком. Вот он спускается в овраг и идет Лоском – так назывался у них густой кустарник по ту сторону оврага до самой рощи. У него дело: надо выломать ореховый хлыст. Попадаются тут букашки, жучки, он их наблюдает. Сухо, тепло, славно. Там, слева, осталось сельцо Даровое, купленное отцом. Еще есть деревенька Чермашня – вот и всё, чем владеет дворянин Михаил Андреевич Достоевский.

На краю Лоска – пашня, и слышно, как одиноко тут пашет мужик, идя в гору и понукая лошадь. Тихая, мирная картина…

И вдруг раздается ясный и отчетливый голос:

– Волк бежит!

Дрожь сотрясла его тело, и он бросился бежать со всех ног напролом, через кусты. Ветки больно хлестали его.

Вот и пашня, вот и мужик с сохой – перестал пахать, смотрит на быстро бегущего к нему мальчика.

Мальчик вцепился одною рукой за рукав мужика, другой за соху.

– Волк бежит! – задыхаясь, прошептал он.

– Где волк?

– Закричал… Кто-то закричал сейчас: «Волк бежит!»

Мужик был высокий, плотный, с темно-русой окладистой бородой. А глаза как