с детьми… Никуда не денешь роковую разницу в возрасте – ему умирать, ей жить. Да и не только возраст – болезни. И вот ведь что странно: всегда ждал смерти от болезни мучительной и страшной, а ударила болезнь другая, которая подкралась как-то незаметно, исподтишка. Ну, дышалось трудно. Ну, грудь давило – так что? Ан вот тебе – как раз отсюда и смерть.

Смерть?

Почему он решил, что непременно смерть?

Неизвестно. Но только чувство, что именно сегодня он расстанется с этим миром, прочно утвердилось в его сознании.

Он смотрел на жену долго, может быть, несколько часов, пока она не открыла глаза.

– Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой? – спросила Анна, поднялась, села к нему на диван и погладила его лицо.

– Знаешь, Аня, я уже давно не сплю и всё думаю, – сказал он хрипло и тихо, но слова его были отчетливо слышны. – Теперь я осознал ясно, что сегодня умру.

У нее так и занялось сердце.

– Голубчик мой, зачем ты про это думаешь? Теперь тебе лучше, кровь больше не идет. Образовалась пробка, как говорил Кошлаков. Ради Бога, не мучай себя сомнениями, ты будешь жить, уверяю тебя!

– Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие.

Евангелие было в темно-коричневом переплете, сильно потертом, с трещинами. Страницы кое-где волнами – следы того, что на них попала вода. Чернота по краям – от частого перелистывания. Шрифт старинный, с титлами.

Он точно помнил день и час, когда ему была подарена эта книга. Девятого января 1850 года в Тобольске, на пересыльном дворе. К ним, новым политкаторжанам, тогда пришли Наталья Дмитриевна Фонвизина, Жозефина Адамовна Муравьева, Прасковья Егоровна Анненкова и ее дочь Ольга. Мог ли он предположить, что именно жены декабристов укрепят его волю, дадут силы жить, бороться?

Он смотрел на их лица, и неправдоподобной, фантастической казалась сама мысль о том, что эти женщины уже двадцать с лишним лет прожили здесь, «во глубине сибирских руд». И тем не менее лица были светлыми, чистыми, хотя время без жалости состарило их. Но не морщины, не старческие складки остановили его внимание, нет! Он видел их глаза, наполненные таким светом, какого он больше не видел во всю свою жизнь. В особенности у Натальи Дмитриевны Фонвизиной…

Она протянула ему книгу, и он взял ее; потом припал руке женщины. Она погладила его по голове и произнесла:

– Крепитесь, только вера спасет вас.

– Я знаю, знаю, – горячо ответил он и хотел еще что-то сказать, но не знал что.

Они ушли, но потом, через несколько дней, уже за Тобольском, на большом тракте, он вдруг увидел сани, а в санях ее, Наталью Дмитриевну.

Дул ужасный ветер, от которого совершенно некуда было деться, мороз в тридцать градусов леденил щеки, но она ждала его, чтобы сказать ему хоть еще одно слово ободрения, чтобы укрепить.

– Я никогда, никогда, до самой смерти не забуду этого, – крикнул он, схватив ее руки. – Клянусь вам, никогда! – И слезы потекли из его глаз.

Потом, уже в Омском остроге, он обнаружил, что переплет надрезан и туда вложены десять рублей.

Он не забыл и эти деньги, и этих святых женщин, и Евангелие это, с которым не расставался всю жизнь.

У него была привычка: в трудную минуту открыть наугад эту книгу и читать, что написано на странице. Вот и сейчас он сделал так же и передал книгу Анне Григорьевне.

– Читай, Аня.

Открылось Евангелие от Матфея, глава 3. Книга была издана в 20-х годах XIX века, и перевод ее не походил на тот, что был сделан позже. Текст читался так:

Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ:

оставь теперь (не удерживай), ибо так надлежит нам исполнить всякую (великую) правду.

– Ты слышишь: «не удерживай». Значит, я умру, – спокойно сказал Федор Михайлович.

Голова ее опустилась на подушку рядом с его головой. Она старалась унять стоны и слезы, но они не проходили, а усиливались.

– Аня, Анечка, голубчик мой… Ну что же… Каждому определен свой час… – Он гладил ее, заботясь, чтобы она поскорее успокоилась.

Когда она подняла мокрое от слез лицо, он сказал:

– Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно!

Она прижимала его ладонь к своей щеке, и плакала, плакала, и умоляла не думать о смерти и не волноваться.

– Хорошо, голубчик, не буду, – шептал он. – Но и ты не плачь, прошу тебя.

Наконец ей удалось остановить слезы. Она виновато улыбнулась. Пока они говорили, несколько раз звонил звонок, и он попросил пойти привязать этот звонок и никого к нему не пускать.

Анна ушла, и он стал засыпать: разговор взял много сил. В это время за стеной опять раздались тяжелые, громкие шаги.

«Господи, опять засада! – мелькнуло у него в голове. – Ну почему даже сейчас – засада? Я же просил, чтобы перестали шататься хотя бы… Как же, будут они думать о каком-то писателе, когда тут птицы попадаются в силки…»

Он был прав: в комнате Баранникова оставалась засада. Ночью Анна Григорьевна пошла к соседям и попросила жандарма перестать вышагивать по квартире. Жандарм, услышав просьбу жены Достоевского, сделал крайне недовольный вид, но пообещал не шуметь.

Утром в комнате, занимаемой некой Григорьевой, женой подпоручика морской артиллерии (комната по соседству с Баранниковым), был проведен обыск. Хозяйку оставили под домашним арестом как подозреваемую в связи с революционерами.

«Какая жалость, что не успел написать о них, – подумал Федор Михайлович. – Теперь можно твердо сказать – не успел. А как хотелось написать о русских мальчиках! Ведь как раз от них зависит всё будущее России…»

Вспомнилось, что нашлись люди, которые считали, что он облил грязью всё новое и передовое. Даже сравнили его идейность с Маркевичем[40]. Ну что может быть пошлее и обиднее? Этот Болеслав Михайлович Маркевич – светский шаркун, бездарь, способный только на велеречивые сравнения и пошлейшие метафоры. Один его роман «Марина из Алого Рога» чего стоит. А ведь называет себя писателем… Или фельетоны его. Да прямые доносы на Щедрина, на Тургенева. Так и войдет в историю нашей словесности как литературный доносчик.

О, не было бы этих сравнений с Маркевичем, если бы не служил у князя Мещерского в «Гражданине», если бы печатал романы не у Каткова, а в более приличном журнале. Каюсь, Господи, каюсь, но укажи, где журнал поприличней-то и где к его труду относились пусть не с любовью, так хотя бы с уважением… Почему наша литература столь засорена, замусорена, почему придворные шаркуны и торгаши ходят в ее управителях, отмечены высшими наградами и милостями? За что такое тяжкое наказание? За грехи,