и у меня жуткое похмелье. Под глазами – лиловые мешки и потеки размазанной черной туши, на губах – тонкая корочка красного вина. Руки трясутся. Я пью кофе, взятый навынос в ближайшем «Тиме Хортонсе». Двойной эспрессо двойной крепости. Мама в круизе. Ник с головой погрузился в расчеты по ленточным червям. Я принесла Эльфи все, что она просила: темный шоколад, сэндвич с яичным салатом, чистые трусы и щипчики для ногтей. Когда я пришла, Эльфи спала. Я знала, что она жива, потому что очки лежали у нее на груди и покачивались вверх-вниз, как севший на мель спасательный шлюп. Я пристроила рядом с ее головой фиолетовую подушку с серебряными стрекозами, села на оранжевый пластиковый стул у окна и стала ждать, когда она проснется. Окно выходило на стоянку, где стоял старенький мамин «шевроле». Я нажала на зеленую кнопку на дистанционном стартере. Мне хотелось проверить, хватит ли мощности, чтобы оживить двигатель на таком расстоянии. Ничего не произошло, огоньки не зажглись.

Я проверила телефон. Два сообщения от Дэна. Первое – перечень всех моих недостатков в качестве матери и жены. Во втором он извинялся за первое. Неумеренное потребление алкоголя, грусть, импульсивность, непростительное поведение – таковы были его оправдания. Скрепы раздора. Я все понимаю. Иногда его электронные письма настолько сухи и формальны, что кажется, будто их сочиняла коллегия адвокатов, иногда его письма кажутся продолжением наших с ним разговоров на протяжении долгих лет совместной жизни. Задушевный треп ни о чем, словно наш бракоразводный процесс – это просто игра. Все упреки и извинения, попытки понять и нападки… Я сама тоже не без греха. Дэн не хотел, чтобы я уходила. Я не хочу, чтобы ушла Эльфи. У каждого из нас непременно есть кто-то, кого нам не хочется отпускать. Когда Ричард Бах написал: «Если любишь кого-то, отпусти его», он обращался явно не к человеческим существам.

Я пошла в ванную, которую Эльфи делила с соседкой по палате, когда соседка была на месте (Мелани уехала на побывку домой), и осмотрелась в поисках признаков тяги к саморазрушению. Ничего не нашла. Хорошо. Даже крышечка на тюбике с зубной пастой была аккуратно закрыта. Человек, не желающий жить, вряд ли стал бы следить, закрыл ли он тюбик с пастой, да? Я стерла с губ засохшие следы вина и почистила зубы пальцем. Попыталась смыть пятна размазанной туши, но сделала только хуже.

Я кое-как уняла дрожь в руках, причесалась пятерней и мысленно помолилась Богу, в которого верила только наполовину. Почему нам всегда говорят, что Бог ответит на наши молитвы, если мы в Него верим? Почему обязательно надо верить? Почему Он не сделает первый шаг? Я молилась о мудрости. Ниспошли мне мудрости, Боже, так я к Нему обращалась. Не «дай», а именно «ниспошли». Так молился наш папа. Не требовал милостей, а смиренно просил. Интересно, унаследовал ли папа землю? Потому что, согласно Священному Писанию, он сейчас должен быть чуть ли не главным начальником над земными делами.

Эльфи открыла глаза и улыбнулась усталой улыбкой человека, который смирился с тем, что ему каждый раз предстоит просыпаться все в том же мире, полном разочарований. Я прямо слышала, как она думает: Что за новый круг ада? Это наша любимая цитата из Дороти Паркер, она всегда нас смешит. Но не сегодня. На самом деле, она нас рассмешила всего один раз. Когда мы услышали ее впервые.

Эльфи снова закрыла глаза, и я сказала: Нет! Нет, нет, нет. Пожалуйста, не засыпай. Я спросила, помнит ли она Стокгольм. Прием в посольстве, Эльфи. Ты помнишь? Когда я была беременна Уиллом, я приехала к Эльфи в Швецию и получила изрядный трагикомический опыт в посольстве Канады, куда она была приглашена на обед в день ее первого выступления в Стокгольмском концертном зале. Я пошла вместе с ней, нарядившись в бесформенное и блестящее «вечернее» платье для беременных – купленное, кажется, в «Кей-марте», – и честно пыталась не опозорить семью фон Ризенов. Мы сидели за длинным белым столом в белом зале в компании посла и других важных персон (тоже белых) с именами типа Дальберг, Юлленборг и Лагерквист. Эльфи была просто великолепна в своем простом черном платье и держалась так непринужденно, будто подобные мероприятия были ей не в новинку. Она буквально блистала, слепила глаза. Рядом с ней я была словно гигантский кальмар, неуклюже колышущийся в замедленной съемке и роняющий еду себе на живот. Эльфи увлеченно беседовала на немецком с невероятно красивой, элегантно одетой супружеской парой. Возможно, они говорили о музыке, я не знаю. Работник посольства, сидевший рядом со мной, поинтересовался, чем я занимаюсь в Канаде. Я ответила, что пишу детские книжки о школе родео и (я указала на свой живот) жду ребенка. Я тогда пребывала в полном эмоциональном раздрае, меня тошнило селедкой на чистеньких улицах Стокгольма, я жутко потела в своем полиэстеровом платье, нервничала и совершала одну промашку за другой: опрокинула винный бокал кого-то из гостей, когда задела его животом, потянувшись за хлебом, и уронила флагшток, когда завернулась во флаг Манитобы, чтобы Эльфи меня сфотографировала на память. Я не знала, как отвечать на вопросы, которые мне задавали: У вас тоже есть способности к музыке? Каково быть сестрой одаренного музыканта?

Я спросила: Эльфи, ты помнишь яйца? Она по-прежнему не открывала глаза. Нам подали какие-то странные яйца. Не куриные, а другие. Мелкие белые склизкие шарики наподобие слепых глазных яблок, эмбрионы в зеленом рассоле. Как только я их увидела, мне пришлось срочно бежать в туалет. Когда я вернулась за стол, Эльфи сразу же поняла, что я плакала, и принялась поднимать мне настроение, как она делала с самого детства, с тех пор как начала грузить меня цитатами из своих мнимых любовников-поэтов. Словно это была ее главная профессия. Она превратила меня в настоящую героиню. Она вспоминала истории из моего детства: какой я была храброй, совершенно бесстрашной (Вы бы видели ее верхом! Как она скачет на лошади вокруг бочек! Здесь кто-нибудь знает, что такое родео?) и самой крутой девчонкой во всем городке. И никто не смешит ее лучше, чем я, и все ее выступления на концертах вдохновлены моей жизнью с ее диким, свободным ритмом, моей тонкой чувствительностью, моим духом противоречия (то есть категорической неспособностью признавать собственные ошибки), и она старается играть так, как я живу свою жизнь: свободно, радостно, честно (то есть как восторженный недоумок при полном отсутствии социальных умений). Она объявила всем этим людям, что ребенок, которого я ношу, станет