Оттуда, с Ягуды, я набрала Лерочку. Почему не раньше? Потому что только когда я купила билет на самолет, до меня дошло: я собираюсь встретиться с мужчиной, о котором у меня нет никакой информации, кроме моих лингвистических анализов.

Ну да… я боялась. Немножко. Немножко совсем. Боялась ошибиться. Боялась, что Лера – мой глюк. И, значит, мой кайф – синтетика.

Это все равно, что читаешь, читаешь книжку, плачешь, плачешь, когда главного героя убивают, а потом видишь в конце комментарий: все персонажи вымышленные, совпадения случайны. В гробу я видела такие книжки. В хороших книжках все всегда по-настоящему, даже если это сказки.

А я могла ошибиться. Вполне. Однажды у меня был обман зрения. Я гуляла по Питеру со своей подружкой Анечкой. Было холодно, осень, дождь, кушать хотелось до обморока. Но что-то в районе Смоленского кладбища не встречалось ничего подходящего. И вдруг я увидела вывеску. И закричала: «Ура! Куры-гриль!». Анечка мне по слогам прочитала: «Диски-софт». Так что я могу, вполне могу спутать реального мужчину с виртуальной проекцией своих желаний. А это обидно, поэтому я хотела скорее проверить.

Я набрала Лерочку. И долго слушала рингтон, ту ресторанную песню «А белый лебедь на пруду… ду-ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду…». Лера увидел входящий с неизвестного номера и приготовился сказать: «Добрый вечер, зайка. Как долетела?». Я услышала его наглое «Алле», с ударением на «а» и сразу начала ругаться:

– Лера! Куда я попала! Хоть бы предупредил…

– Добрый вечер… зайка… Как долетала? – он мяукнул. – Что случилось?

Я прислушалась и захохотала. У него смешной голос, охрипший, теплый, со скрипом, и вкрадчивый, как у старого мафиози.

– Добрый вечер! – Я улыбнулась в витрину. – Что случилось… Не могу в кафе войти – кругом одни черные мужики. Что-то пялятся как-то…

А Лерочка пузцо свое погладил, где он был, я вообще не знаю, видимо, на работе, где-то в районе кухни, наверно, что-то звенело у него на заднем плане, какой-то железный звук, кастрюля об кастрюлю, что-то в этом духе я услышала.

– В чем ты? – он спросил.

Я опять засмеялась. «В чем ты?» – так говорят, когда начинают секс по телефону. Я остановилась у витрины, у затрапезной витрины со странной вывеской «Моден клоуз». Посмотрела на свое затемненное отражение.

– Нормальное у меня платье… – говорю, – Черное. Немножко коротковато, но не очень, не очень… До колена… и почти не в обтяжку, совсем ерунда…

– Еще и в обтяжку… – он промурчал. – Будь осторожнее, заенка. Завтра пойдешь гулять? Не разговаривай ни с кем, хорошо?

– Ладно, – говорю, – А ты приедешь?

– Конечно. – Он всегда так немножко притягивает «коньееешно». – Придумаем что-нибудь… Девочка моя…

И я почесала. Одна. В темноте. Под тусклыми фонарями. Мимо обшарпанных лавчонок, мимо горящих красными цифрами пунктов обмена валюты. Шла и улыбалась. Чему? Лерочку первый раз услышала. Красная Шапочка.

Местные художники сворачивали свою выставку. В потемках я заметила одну фиговину – лимоны на снегу. А мне они как назло приснились однажды, лимоны приснились, и как раз на снегу. Во сне я гуляла по зимнему лесу, и там на елках росли лимоны, а снег был теплым. Я все время хотела сорвать лимон, но не рвала. Такое мне приснилось, а тут хоп – и кто-то нарисовал. Я тормознула и смотрю.

Рыжий толстячок в черной шапочке складывал в чехол треножник.

– Первый раз в Иерусалиме? – он спросил.

– Что, заметно?

– Заметно… Я здесь уже пять лет. Мне до сих пор кажется, что я на Баковке, у моей пьяненькой тетушки.

Примерно так начинались все разговорчики, не говорить ни с кем в этом городе оказалось невозможным. Но мне понравилось в этом бардаке. В этом городе много рыжих. Где рыжие – там энергия, где рыжие – там жизнь.

Я прошла до своей гостиницы почти все кафешки и ресторанчики. Вкусным не пахло.

Но тут я вдруг остановилась. Чем пахнет? Я пыталась понять. Теплый камень, медные деньги, мокрая шерсть… и немножко кофе. Легкий аромат выплывал из кофейни. Я вошла.

Внутри все было забито черными мужиками. Черные куртки, рубашки в черно-белую клетку, черные джинсы, черные рожи. Все стрельнули глазами, когда я вошла.

«Да пошли вы…» – Я села у стойки и закинула ногу на ногу.

А Лера не понял! Он не понял, что я уже не в компе, что я топаю по камню в Иерусалиме. Он вышел в Сеть – а меня там нет. Нет в Сети «Хохлушки». Все его мымры на месте, глупостями звянькают, а меня нет. Он позвонил и спрашивает:

– Где ты, маленькая?

– В отеле, в Иерусалиме, – говорю.

– Ты уже в кроватке?

– Да, я в кроватке, – томным басом ему отвечаю.

– Голенькая лежишь?

– Ах-ха… – Я потянулась.

Постель была приятной, отельчик фу, а белье классное. Мне хотелось спать, я устала с дороги, но уснуть не могла.

– Боишься меня? – я Леру спросила.

– Нет, зайка. Я уже ничего не боюсь, – он наврал. – Отдыхай, моя девочка. До завтра.

Лера боялся. И я испугалась, когда мне в номер позвонили: «Машина ждет». Я вышла на лестницу. Таксист и портье таращились снизу, пока я спускалась. Когда не знаешь языка, интересно наблюдать за лицами. На этих рожах, кроме откровенного любопытства, было презрение, почти брезгливость.

А что не так? Что я такого плохого делаю? Да, я еду в Ашдод. Да, на ночь глядя. Да, в субботу. Да, я напялила это платье. И что? А потому что я к Лерочке еду. Он понимает простые вещи: платье в обтяг, сиськи наружу, каблук высокий – это Лерочке понятно. И мне плевать, что вы тут сейчас про меня думаете.

Таксист взял мою сумку осторожно, как будто у меня там лежал килограмм героина. Спросил на английском:

«Это всё?»

Всё! Умные все тут такие, каждый таксист у них по-английски шпарит. Платье мое ему не нравится!

Араб спросил адрес. Я хотела набрать Леру, чтобы он объяснил, куда меня везти. Достала телефон, и вдруг у меня задрожали руки. Очень сильно задрожали, как у алкоголика. Такая трясучка была у меня всего один раз в жизни, в онкологическом диспансере.

Я пришла туда к маме сразу после операции. Принесла ей теплое одеяло. Все было хорошо, я уже с врачом поговорила. «Все нормально», – он меня успокоил. Но когда мать вышла из палаты, у меня задрожали руки. Сами собой, я не могла это контролировать и не сразу заметила. Мама просекла и улыбнулась. Я прикрыла ладони одеялом.

Она была в халате, из-под ребра у нее торчали трубки, глаза еще были возбужденными после наркоза. По коридору шел врач. Она кивнула на него:

– Какие мужики! И все кавказцы! Хирург – весь в белом! Высокий! Молодой! А глаза чееееррррные… И все плакал надо мной: «Да как же так?! Как же мы будем резать такую грудь? Такая грудь! Ну, нет, нет, мы не можем отрезать… Мы должны еще раз проверить…». А я им говорю: «Да режьте к черту! Вы думаете, это для меня так важно? Какая глупость!». Он скальпель берет… Какие руки! А сам меня заговаривает: «Так… О чем мы будем беседовать? Давайте о Цветаевой. Давайте про любовь Цветаевой и Эфрона… Ну?! И как вы думаете? Зачем она вернулась из Парижа?».