В другое время эта новость буквально раздавила бы меня, но с двумя детьми, один из которых начал ползать и пихать в рот все, что попадается на пути, а второй ревновал и бесился, что мир больше не вертится вокруг него, — с такими детьми я могла позволить себе плакать и переживать только по ночам.

Неделю Чарльз никак не комментировал известие о маминой болезни. Не потому, что хотел дать мне время на осознание, а потому что сам негодовал, что все пошло не так, и не знал, что теперь делать.

Я удивилась, когда архитектор нагрянул к нам во второй раз, и заподозрила, что у Чарльза созрел план Б. И не ошиблась. За ужином муж завел разговор о моей продуктивности:

— Я заметил, Ди, что ты тратишь колоссальное количество времени на отчеты после встречи с пациентами. Дело пойдет гораздо быстрее, если ты станешь наговаривать их на диктофон, а потом мой секретарь все расшифрует.

— Ну уж нет, Чарльз. Когда я пишу, то по-другому обдумываю фразы. Потом еще редактирую написанное. Уверена, что расшифровки будут гораздо хуже по качеству. Однако спасибо за предложение.

Через пару дней муж вернулся с новыми идеями. Он показал мне свое расписание:

— Смотри, в эти дни, сразу после консультаций, я мог бы отвозить детей в спортивные секции. А вот в эти дни, пока у Сэма дневной сон, занимался бы с Элли рисованием. Ты же можешь спокойно взять двух-трех дополнительных пациентов. Что скажешь?

План был прекрасен. Но я решила не спешить и дать Чарльзу право сделать первый шаг. Пусть сначала он запишет детей в секции и свозит хотя бы раз, а уж потом я подстроюсь и возьму еще клиентов.

Прошла пара недель, но ничего не сдвинулось с мертвой точки. Иногда муж находил себе оправдания и несколько раз просто обвинил меня в том, что я ему не напомнила. Когда я перебираю в памяти раннее детство детей, мне порой кажется, что Чарльз активно принимал участие в их воспитании и развитии. Но когда я силюсь вспомнить конкретные действия, то осознаю, что большая часть его «активностей» так и осталась в форме планов.

* * *

Настал день, когда архитектор прислал смету на строительство пристройки к дому. Цена оказалась астрономической. Увидев ее, Чарльз был вне себя от гнева.

— О чем он только думал? Я что, похож на мультимиллионера? Или на дурака?!

— Чарльз, я не думаю, что во всем виноват Лез. Мы постоянно увеличивали площадь пристройки и добавляли разные «навороты». Давай ограничимся скромным проектом. Большой дом — это прекрасно, но мы вполне обойдемся вариантом поскромнее.

— Мы просто не будем торопиться с выплатой гонорара Лезу, — отрезал муж, не желая признавать свою вину.

После долгих обсуждений мы решили посмотреть, что можно купить на вторичном рынке недвижимости. Мы обозначили нашему риелтору Тиму максимальную цену, и он предложил старый дом 1753 года постройки в самом конце улицы Сент-Джонс-Лейн, окруженный таким количеством деревьев, что казалось, будто находишься в сельской местности. В доме было пять спален, две из которых мы легко могли переделать в рабочие кабинеты и принимать там клиентов. Нас не смутили слегка неровные полы и довольно низкие потолки: было в этом какое-то успокаивающее очарование и теплота Старого Света. Чарльза больше всего устраивала цена, мы подписали договор, как только нашли покупателей на наш дом, и переехали в июле 1993 года.

Мама умерла 12 февраля 1994 года. Элли на тот момент было шесть лет, а Сэму два с половиной. Я разрывалась между ними, организацией похорон и папой, который находился в предынфарктном состоянии. На похороны приехали наши родственники, включая тех, кого я даже не узнала бы, встретив на улице. Когда все закончилось, я вдруг поймала себя на мысли, что больше не могу позвонить маме и перемыть гостям косточки. В нескольких метрах от меня были папа, муж и двое моих детей, а я плакала на кухне и чувствовала себя маленькой девочкой, заблудившейся, напуганной и бесконечно одинокой.

Стая птиц летела на юг.

— Мама, смотри, вот та маленькая птичка сильно отстала от остальной стаи.

Я съехала с дороги на обочину, чтобы мы могли посмотреть, как будут разворачиваться драматические события над нашей головой.

— Птичка пытается догнать остальных, мама. А если она отстанет?

— Сэмми, я не думаю, что это произойдет.

— А что, если птичку съест коршун или другой хищник?

— Мама этой птички ее защитит.

Тонкая игра нежного августовского света всегда говорила мне о том, что круговорот времени вскоре принесет сентябрьскую мягкость. Всегда. Не воспоминания, а ощущения: прохлада ветерка, чистое синее небо с легкой примесью северной серости, звуки, которые кажутся более приглушенными. Только сейчас, спустя много лет, я понимаю, что после нежности неизбежно приходит всепоглощающее чувство тоски.

Мы смотрели, как в белесо-синем небе одинокая птичка изо всех сил старалась нагнать далеко улетевшую от нее стаю. Сидели и слушали тишину, ощущая дувший из открытого окна свежий ветерок.

— Мама, смотри, кажется, птичка нагоняет остальных!

— Ух ты! Судя по всему, ты прав. Быстро летит, да? Потрясающе!

— Мама, глядя на это, мне хочется плакать от счастья.

— И мне тоже, Сэмми. Нам надо запомнить эту птичку, верно, сынок?

Я радовалась тому, что мой мальчик умеет так сопереживать живому и так глубоко чувствует. И надеялась, что у дочери тоже будут моменты, когда ей захочется плакать от счастья.

Мне совершенно не хотелось ехать в Вашингтон. Дорога не близкая, ехать долго. И потом я только полгода назад делала маммографию у прекрасного специалиста, и он заверил, что все в порядке.

Если бы я просто что-то нащупала, то, пожалуй, не стала бы сильно переживать. Но мой сосок стал меньше — по сравнению со вторым, по сравнению с тем, каким был пару недель назад. И эту разницу сложно было игнорировать.

Прием у доктора был назначен на понедельник, и я на несколько дней «отпустила» ситуацию. За последние годы я научилась загонять проблемы в самые далекие уголки подсознания и не подавать вида, что что-то не так. Я настолько хорошо умела сдерживать свои чувства и показывать окружающим то, что я сильная и непобедимая, что привычка стала второй натурой. Многие знакомые видели во мне человека, способного преодолеть любые сложности. Что говорить, даже Чарльз воспринимал меня именно так.

Доктор Сагер был тучным, похожим на медведя мужчиной с окладистой бородой. Он тепло поприветствовал меня и даже пошутил. Никогда не забуду выражение лица моего врача, когда он увидел уменьшившийся сосок. Наши глаза встретились, и я поняла, что мысленно он уже поставил диагноз.