напряженно следят за ним из бархатных кресел. Это были Беккер и Вестхоф, которые только что вернулись из Парижа.

Когда Рильке закончил, слово взял пожилой профессор Карл Гауптман. Он заявил, что последняя строка портит стихотворение и ее лучше убрать. Поэт окаменел от столь дикого предложения. К тому же было унизительно слышать подобное от человека, который писал «надуманную, отрывочную» и «вымученную» прозу в тетради из свиной кожи. Хуже того, Рильке оскорбили на глазах у женщин, которым, вне всяких сомнений, понравились его стихи!

Но Беккер в своем дневнике отчасти опровергла выводы Рильке. Ей казалось, что тексты Гауптмана, пусть «сложные и вялые», но в то же время «значительные и глубокие». Большее впечатление на нее произвели не стихи Рильке, а его внешняя мягкость, «его маленькие трогательные руки» и «милое и бледное лицо». Поэт был бесспорно талантлив, но сравнивать сентиментальную поэзию с прозой Гауптмана, по ее мнению, было ошибочно, потому что они слишком разные. В тот вечер вспыхнула битва «реализма с идеализмом» и не утихнула даже после того, как потухли все свечи.

В следующее воскресенье Рильке вновь заметил девушек в белом. Он смотрел в окно, когда они вдруг двумя лилиями выросли посреди вересковой пустоши. Беккер в тот день первой пришла в салон, ее лицо оживленно сияло под широкополой шляпой. Следом появилась Вестхоф, величественная богиня в платье с высокой талией, крупными складками ниспадавшем к ее босым мозолистым ступням. Она вошла в комнату, и Рильке отметил, как темные кудри развеваются вокруг «мрачно прекрасного лица». Она сияла ярче всех и будто озарила своим появлением весь дом. «В тот вечер я часто глядел на нее, и каждый раз она была прекрасно по-новому, – писал Рильке. – Особенно в умении слушать».

Гауптман вновь пустился в рассуждения, быстро испортив настроение вечера. Он говорил больше всех, а когда беседы смолки, разразился застольной песней. Вечера с вином неизбежно несли Рильке одиночество. Он не любил ни алкоголь, ни пляски. И, конечно, этот Гауптман все время танцевал с Вестхоф.

Сначала поэт даже пытался участвовать в общем веселье. «Одним я пожимаю руку, других избегаю, улыбаюсь и хмурюсь, радуюсь и огорчаюсь, сижу в углу, нюхаю пиво и дышу сигаретным дымом». Все действо казалось «тошнотворным», совершенно по-немецки пошлым: мужчины уткнулись в кружки, воздух до густоты пропитан сигаретным дымом, звучит отчаянно пьяный смех. В конце концов поэт решил отправиться спать.

Едва он сделал пару шагов, как с приятным удивлением заметил, что две девушки в белом последовали за ним. Их щеки, разгоряченные танцем, пылали от смеха, а тела источали жар. Рильке распахнул окно, и они присели на подоконник, чтобы остудиться. Когда дыхание успокоилось, девушки обратили взоры на отблески лунного света. Поэт наблюдал, как веселье покидает их черты, а взгляды внимательно устремляются в ночь. В тот миг в обрамлении окна рисовалась картина перемены: Беккер и Вестхоф из обычных девушек вдруг превратились в наблюдательных художников. Когда подоконник опустел, Рильке, вдохновленный увиденным, написал в дневнике пару стихотворных строк, где художницы предстали «едва свободными от плена, но все же рвущими оковы…»

Рильке решил, что творческая жизнь художника начинается лишь с концом детства, когда оно еще не закончилось до конца. Стоит открыться миру с неожиданным восхищением ребенка, и сознание заполняют видения, как той ночью лунный свет наполнил жаждущие глаза двух юных женщин. Поэту оставалось лишь обратить поток видений в искусство, и Ворпсведе прекрасно для этого подходило. «Путешествие в Россию несло ежедневные потери, оно оставило во мне болезненный след, и глаза мои до сих слепы: не умеют ни познавать, ни удерживать, ни отпускать – какой груз… Учиться этому следует у людей, и лучше всего людей, которые окружают меня сейчас, что так похожи на место, где живут».

Сначала Рильке обратился к Отто Модерзону, высокому рыжебородому художнику тридцати пяти лет, более взрослому и зрелому по сравнению с большинством обитателей коммуны. Его мастерскую заполняли меланхоличные пейзажи и стеклянные шкафы с мертвыми птицами и растениями, по которым он изучал цвет и его увядание. Поэт рассказал Модерзону о своем желании познавать мир глазами художника, и тот согласился, что молодым талантам следует открываться жизни подобно чаше. Наполнят до краев не ответы, а если повезет – образы, так он сказал.

Следом Рильке отправился к Пауле Беккер. За «разговорами и молчанием» они удивительно сблизились, и «золотоволосая художница» все больше оттесняла в сердце поэта «мрачную» скульпторшу. Но творчество Клары Вестхоф по-прежнему интересовало Рильке больше (как и скульптура в целом в отличие от живописи, которую однажды он насмешливо обозвал «заблуждением»). А что же Клара? Мальчишески голубые глаза поэта сразу же очаровали ее, затмив менее привлекательные черты Рильке. Тем временем Отто Модерзон тайно ухаживал за Паулой Беккер. Он уже был женат, но в тот год жена скоропостижно скончалась, и влюбленные поспешно обручились. После этого Рильке обратил все свое внимание на Вестхоф.

Его симпатия в первую очередь строилась на уважении к творчеству этой девушки. Романтическому развитию отношений мешала скрытность Клары. Но она каждый день рассказывала Рильке об искусстве скульптуры и делилась историями об обучении у Родена, и это все больше сближало молодых людей. После долгих разговоров поэт возвращался в свою комнату и записывал все на страницах дневника.

Однажды он предложил Кларе совместно написать эссе о Родене. Со временем близость между ними переросла в нежность, а проза сменилась поэзией. Рильке описывал в стихах сильные руки Вестхоф – он всегда восхищался этой особенностью скульпторов, поскольку верил, что их руки способны менять мир.

Но… через шесть дней Рильке оставил Клару и отправился в Берлин. Он никогда не намеревался осесть в коммуне и не желал злоупотреблять гостеприимством.

Свою связь они поддерживали в письмах. Рассказы Клары насыщали поразительно сочные образы, и порой Рильке видел в своих ответах всего лишь пересказ ее опыта. Однажды он признался, что страстно жаждет «наполнить свою речь ее видениями и отправить покачивающиеся под грузом слов караваны в каждый уголок ее души».

В феврале Вестхоф приехала к Рильке в Берлин. Он не поклонялся новой возлюбленной, как Андреас-Саломе, и отчасти именно это поэта и привлекало. В дневнике он вскользь заметил, что рядом с Андреас-Саломе терял свое мужское начало. «Обеспечивать, давать, приглашать, направлять – я хотел всего этого, но…» – признавался он. Временами он чувствовал, что для Лу он «не больше, чем жалкий надоеда». Рильке ничего не мог предложить своей прекрасной взрослой любовнице, зато «девица Вестхоф» никогда в нем не сомневалась. Ее симпатия освежала своей