В следующем месяце, к всеобщему удивлению, Рильке и Вестхоф объявили о помолвке. Они вернулись в Ворпсведе, чтобы поделиться новостью с друзьями, и Отто Модерзон написал в письме Беккер: «Знаешь, кого я видел? Клару В. и малютку Рильке, который дышит ей в подмышку». В то время Беккер училась в кулинарной школе в Берлине, сдавшись под давлением отца, который убеждал ее посвятить всю себя будущему супругу. Он написал ей на день рождения весьма тягостное письмо, где призывал «неустанно заботиться о благополучии жениха» и не поддаваться «себялюбивым мыслям…»

К марту Беккер не выдержала. «Готовка, готовка, готовка! Терпеть уже не могу! Не потерплю в будущем. И вообще терпеть не собираюсь! – предупредила она Модерзона. – Я вновь буду писать картины, так и знай».

Беккер дала себе зарок завести детей только после того, как исполнит свою мечту. Но она опасалась, что у Вестхоф не хватит стойкости на подобное. С самого начала она предсказывала, что Клара принесет себя в жертву своей влюбленности. С появлением Рильке подруги все больше отдалялись. Беккер мечтала, чтобы они дружно жили все вместе, как раньше, но этому не суждено было сбыться. «Для меня будто не осталось места в ее жизни, – писала Паула. – Я вынуждена к этому привыкать. Как же я хочу вновь вернуть ее, без нее жизнь потускнела».

Куда больше новость о помолвке расстроила Андреас-Саломе. Она выступила против союза якобы не из ревности, а потому, что новые обязательства загубят творчество Рильке на корню, не дав ему распуститься. К тому же поэту, по ее мнению, не хватало зрелости, чтобы взвалить на плечи заботу о семье. «Последний раз» она призвала Рильке одуматься – или навсегда о ней забыть. А уже перед самой отправкой вложила в письмо признание, написанное на обороте квитанции за молоко, в котором сообщала, что готова видеться с ним, но лишь в моменты его отчаяния, лишь в самые «темные часы» его жизни.

Андреас-Саломе поставила жесткий, но вполне оправданный ультиматум. С самого рождения семья была чем-то мифическим для поэта. Получилось так, что сначала он воплощал мечты своей матери о дочке, затем – о соответствии благородному титулу, а теперь сочинял собственную историю о семье. Однажды в письме к Вестхоф он описал мысленный образ семьи в духе барокко. В приглушенном свете поэт возится у плиты. Стеклянные тарелки блестят от меда, на столе золотисто-белое масло, русская скатерть, хрустящий хлеб и чай с ароматом гамбургской розы, гвоздики и ананаса. Лимонные дольки тонут в чашках, как «солнце в золотом закате». Повсюду розы на длинных стеблях.

На самом же деле изо дня в день Рильке ужинал овсянкой. Но искренне верил, что брак – часть взросления для мужчины, и художнику нужно пройти этот путь от ребенка до мужчины. К тому же той весной вся коммуна в Ворпсведе будто разом решила пережениться: Генрих Фогелер только что женился на молодой деревенской девушке Марте Шредер, а Беккер с Модерзоном собирались заключить брак в следующем месяце.

Вестхоф и Рильке поженились в конце апреля 1901 года, свадьба прошла в гостиной родительского дома Клары в Обернойланде. Своему другу поэт сказал, не скрывая снисхождения, что «брак этот единственной целью имеет помочь милой молодой девушке найти себя».

На следующий месяц пара перебралась в деревушку по соседству с коммуной художников и поселилась в доме с соломенной крышей. Они жили на тупиковой улице, и сначала ничто не отвлекало их от работы. За год Вестхоф заполнила дом скульптурами, а Рильке написал монографию о пяти ворпсведских художниках, затем, буквально за неделю, вторую часть «Часослова». Но вскоре безмятежное уединение нарушилось – Клара забеременела и в конце года родила девочку. Ее назвали «прекрасным библейским именем» Руфь.

За годы творчества сквозь перо Рильке лилось множество чувств, но свою дочь он на удивление описал размыто и обще. «Она наполнила жизнь богатством», – одна из самых радостных строк, которые он написал. С появлением дочери семья для Рильке стала законченной единицей, переход в зрелость завершился. Но «невыразимые словами» голод и слезы этого «крошечного создания» сбивали поэта с толку.

В феврале 1902 года, через пару месяцев после рождения Руфь, Клара в письме пожаловалась подруге, что теперь чувствует себя «прикованной к дому». Раньше она брала велосипед и мчалась навстречу полуденному солнцу, а все необходимое помещалось за спиной. «То, что я раньше искала в мире, теперь окружает меня в доме, но от меня требуются постоянные усилия – и я вкладываю и вкладываю их без конца, а вокруг меня ждет мир. И не отпускает… И мир приходит ко мне, тот мир, которой я не ищу вне».

Письмо привело Паулу в ярость. Дело было не столько в том, что написано, но скорее в том – как. Слова Клары звучали чуждо, будто принадлежали Рильке. Месяцами в Пауле копились боль и обида, и теперь она с яростью накинулась на подругу. «Я мало знаю о вашей жизни, но кажется мне, что прежнюю себя ты обратила накидкой и расстелила под ноги своему королю». Беккер спрашивала себя: отчего бы Кларе самой не надеть «золотую накидку»?

Положение ухудшилось, когда Клара забыла о дне рождения подруги. «Ты совсем обо мне забыла, – писала Беккер. – Разве любовь бывает скупой? Разве любовь может одного оделить, а другого обделить?»

И тут же она обратила перо против Рильке. К тому же письму она приписала: «Дорогой Рейнер [так в оригинале] Мария Рильке. На дух тебя не выношу. Признаюсь».

Она умоляла Рильке вспомнить, как маленькой семьей в верпсведской коммуне они делились счастьем, любовью к искусству и Бетховену. Благодарила за то, что выслал последнюю свою книгу – «прекрасную». И тотчас накинулась на манеру письма поэта: если решит ответить на письмо, то «прошу, молю, заклинаю, оставь свои шарады. Мой муж и я – простые люди и с трудом выносим загадки, после них только болит голова, да и сердце тоже».

Через два дня Рильке нанес ответный уничижительный удар. Он упрекал Беккер, что любви ее, должно быть, не хватает силы, если в час нужды она не коснулась его новоиспеченной жены. Неужели самолюбие затмило для нее новообретенное счастье подруги? Почему нельзя просто понять, что он и Клара многим пожертвовали, чтобы жить вместе?

Поэт напомнил Беккер, что она сама всегда восхваляла склонность подруги к уединению. А теперь лицемерно порицает то, что раньше воспевала. Не лучше ли «с упоением» ждать, когда Клара «откроет врата нового уединения и впустит тебя. Ведь и я молчаливо и с