будто оно – это религия, а сам скульптор – Спаситель. Как Иисус Навин последовал за Моисеем на Святую землю, так и Рильке увидел в своем путешествии начало нового будущего. В жизни его постоянным было лишь это.

Часть вторая. Учитель и ученик

Глава 6

Душным августовским днем Рильке прибыл на Северный вокзал Парижа. Грандиозное стеклянное здание наводняли толпы народа, и приезжим советовали немедленно поручать вещи носильщику, чтобы уберечься от воров и карманников, которые охотились на зазевавшихся путешественников.

Едва поэт, в наглаженных брюках и застегнутой под горло рубашке, очутился на улице, город изумил его до глубины души. Никогда прежде ему не доводилось бывать в таких крупных индустриальных городах – автомобили, скорости, бесформенные толпы прохожих. Машины вытеснили ручной труд и выгнали бесправных рабочих на улицы. Поэт везде замечал истерзанные болезнями тела с открытыми гнойными нарывами, иссушенные солнцем донага деревья, нищих с «пересохшими колодцами» вместо глаз. Он также отметил, что повсюду были больницы.

Городские обитатели напоминали Рильке жуков – так же копошатся в помоях и суетливо снуют под гигантскими ногами жизни. До появления больших городов и общественного транспорта люди редко сталкивались друг с другом на улицах. Здесь же было не протолкнуться: по улицам текли огромные безликие потоки, а глаз чужака разом вбирал всю полноту богатства и нищеты французской столицы.

В самом низу этого муравейника обитали побирушки, которые обустраивали свое убогое жилье отходами буржуазного класса. Богатые, проносясь в своих колясках, оставляли за собой мусор, а лошади – лошадиный навоз. Часто собаки быстрее нищих подбирали объедки. Рильке писал, что вечно спешащие извозчики «не объезжали, а презрительно стремились переехать», будто зазевавшийся прохожий – рытвину на дороге. Уже работало метро, но трамваи пользовались большей популярностью. Вскоре для Рильке стало очевидно: случись что, никто не остановится и не придет на помощь. В отличие от Мюнхена, здесь никого не заботило бедственное положение молодого поэта. В Париже люди сами боролись за место под солнцем.

И все же по дороге в гостиницу поэт, перепрыгивая мусорные кучи, ощутил небывалый восторг. Все вокруг было в новинку – мосты, повозки, булыжные мостовые, – как будто это декорации пьесы, на которые, кроме него, никто больше не обращал внимания. Про себя он повторял названия улиц на чужом языке, и ритм французских слогов завораживал: André Chénier, vergers… Да, Париж был грязным, но, во всяком случае, грязь эту видели и Бодлер, и Гюго, думалось ему.

Однако когда Рильке добрался до Латинского квартала на другом берегу Сены, он уже пресытился восторгами. Район больше не считался богемным – художники теперь взбирались на холмы Монмартра, где селились в подвальных комнатушках или в знаменитом общежитии Бато-Лавуар, как вскоре поступят Пикассо и Кес ван Донген. В ту пору квартал населяли студенты Сорбонны, что находилась вниз по той же узенькой улице Тульер, где в крохотной гостинице остановился Рильке.

Открыв дверь, поэт попал в тесную и весьма неуютную комнатенку. Подголовник кресла лоснился от касаний грязных волос, на полу лежал истертый коврик, а в мусорном ведре догнивал огрызок яблока. Единственное окно выходило на каменную стену, и следующие пять недель Рильке задыхался от этого вида. Что еще хуже, здание напротив десятками окон, «словно глазами», таращилось сквозь занавески на его комнату.

Разложив ровными рядами письменные принадлежности, Рильке зажег фитиль керосиновой лампы. Затем устроился в глубоком кресле, которое идеально подходило согнутому усталостью человеку, и пустился в размышления о том, куда его привела жизнь.

В понедельник 1 сентября, около трех пополудни, Рильке покинул гостиницу, неспешно прошелся вдоль Сены и вскоре уже был в Мраморном депо, где стал разыскивать Родена. Двор был неровный и неухоженный, скорее он походил на карьер, а по всему периметру тянулись комнатки-мастерские, ателье. Иногда на двери ателье «J» вывешивалась табличка, которая извещала посетителей: «Скульптор ушел в собор».

К счастью, в день, когда Рильке постучал в двери мастерской, таблички не было. За дверью оказалась мрачная комната, в ней «обитали сумрак и пыль». Посреди комнаты – пьедестал, а рядом – пара мешков глины. У Родена были короткие волосы и мягкая серебристая борода. Он возился с гипсом, не обращая внимания на голую натурщицу. Одежда его задубела от глинистых клякс. Вопреки ожиданиям Рильке, скульптор оказался ниже ростом и вид имел более благородный. На носу его устроились очки без оправы, а сам нос вытекал изо лба, «будто корабль выходящий из гавани», заметит поэт.

Скульптор оторвался от своего занятия, взглянул на гостя и, смущенно улыбнувшись, предложил ему стул. Он напоминал льва, и рядом с ним Рильке еще больше стал похожим на мышонка; сходство усиливали жиденькие усики под острым носом. В свои двадцать шесть Рильке был тонким и бледным, а Родену уже перевалило за шестьдесят, он был плотным человеком с тяжелой поступью и окладистой бородой, как будто притягивающей его к земле.

Рильке, пусть плохо, но знал французский и смог поддержать любезную беседу. Роден указывал то на одно любопытное творение, то на другое: вот гипсовая рука, а вот рука из глины. И это «творение», и то «творение». Рильке решил, что французский куда более изысканный язык, чем немецкий, и подходит для разговоров об искусстве. К его удивлению, Роден оказался неожиданно легким человеком. Он смеялся одновременно и весело и смущенно, «как ребенок, получивший чудесный подарок».

Через какое-то время скульптор вернулся к работе, но позволил гостю свободно разгуливать по мастерской. Поэта поразило, с какой легкостью Роден создает свои работы. Со стороны это выглядело, как будто ребенок лепит снеговика: скатал один комок глины, прилепил его на другой, затем вырезал рот и большими пальцами наметил глаза. Чем больше деталей появлялось у бюста, тем больший подъем чувствовал Рильке. Он наблюдал, как Роден кругами ходит вокруг своих статуй; пол под ним скрипел и стонал. Тяжелым взглядом скульптор выбирал какую-то деталь и потом, сотворив, рассматривал ее так близко, что буквально расплющивал нос о глину. Пара щипков рождала лицо, а резкие удары молотка по долоту – тело. Работа шла быстро, Роден будто «обращал часы в минуты», скажет потом Рильке.

Поэт мог бы бесконечно наблюдать за мэтром, но не желал в первый же день злоупотреблять гостеприимством. Он поблагодарил Родена за восхитительное знакомство с творчеством и поспешил откланяться. Когда скульптор пригласил его и на следующий день, Рильке был на седьмом небе от счастья. Роден планировал работать в загородной мастерской и полагал, что с ее устройством