Домой Рильке вернулся вдохновленный великодушием Родена. Трудно пожелать более добросердечного объекта для изучения. «Он мне сразу полюбился, – написал он жене. – Я это сразу понял».

Следующим утром Рильке освежил в памяти еще несколько фраз по-французски, надел дешевый, но чистенький костюм, и в девять часов сел на поезд, отправляющийся с вокзала Монпарнас. Он с нетерпением ждал знакомства с загородной мастерской скульптора, которая находилась в Мёдоне, к тому же он истосковался деревенскому воздуху.

Мёдон лежал к юго-западу от Парижа, всего в двадцати минутах езды на поезде, и Роден любил это место. Здесь казалось, что ты попадаешь в другую страну. Дымовые трубы города, скрывшись за холмами, пыхтели в отдалении. Старые домишки напоминали овец, разбредшихся по полю и пощипывающих травку. По признанию самого скульптора, когда он впервые попал сюда, в нем пробудилось «беззаботное счастье» детства. В итоге было куплено скромное имение в стиле Людовика XIII под названием «Сияющая вилла», а в 1895 году на ее территории Роден построил маленькую мастерскую – случилось это через два года после разрыва с Камиллой Клодель, а сам разрыв, вероятно, и послужил причиной побега из Парижа.

Рильке, в отличие от скульптора, виды за окном нисколько не очаровывали. Да и Мёдон не показалась ему пасторальным раем. От станции вела невероятно грязная дорога, домишки невообразимо тесно облепляли берега Сены. Городские кафе живо напоминали грязные остерии в Италии. Совсем не в таких декорациях Рильке представлял прославленного скульптора.

Что и говорить, Мёдон здорово отличался от Живерни, где располагалось ухоженное имение Клода Моне. Художник сам разводил экзотические цветы и даже построил пешеходный мостик над прудом с водяными лилиями, который потом рисовал неоднократно, а в имении Родена властвовала дикая природа. От ворот «Сияющей виллы» тянулась заросшая аллея, усыпанная похрустывающим гравием и каштанами. Дом из красного кирпича выглядел невзрачно.

На стук отворила женщина в фартуке и с мыльной пеной на руках. Рильке поприветствовал по-французски эту седую изнуренную старуху, ощупывающую его подозрительным взглядом, и сообщил, что ему назначена встреча с месье Роденом. В этот миг на пороге появился сам скульптор и пригласил гостя в дом.

Скудно обставленные комнаты напомнили Рильке жилище Толстого. В доме не было ни газа, ни света, не было и картин, по крайней мере, на первом этаже, – ничто не отвлекало внимания от вида за окном. Но было здесь и кое-что особенное: например, коллекция глиняных ваз, обнаженные фигуры классической Греции, предметы искусства этрусков и частично сохранившиеся римские Венеры. В одной комнате стояли простой стол на четырех ножках и стулья с прямой и жесткой спинкой, поскольку подушки, как считал Роден, расслабляют: «Глупое занятие укладываться, но не спать днем», – однажды сказал он. Побывав в полуспартанской обстановке, кто-то из гостей заметил, что «всякому тут становится ясно: повседневность месье Родена совершенно не интересует».

Роден и Рильке отправились на прогулку по территории имения. Скульптор рассказывал гостю о своей жизни, но это было не просто дежурное интервью. Роден понимал, что перед ним такой же художник, как и он, только моложе, поэтому все его рассказы обернулись уроками, из которых Рильке мог бы почерпнуть примеры. Прежде всего было выделено главное наставление: трудись, неустанно трудись, «этому я посвятил юность». Но просто выполнять свою работу (Роден никогда не говорил, что занимается «искусством») – этого, пожалуй, будет мало, работой нужно жить. Но есть одно условие: чтобы жить работой, следует отвергнуть все земные блага – хорошее вино, удобные диваны, даже собственных детей, если они отвлекают от занятий.

Рильке слушал его внимательно, хотя не всегда разбирал быстрый французский говор. Он не отрывал взгляда от скульптора, а тот вообще на него не смотрел. Порой Роден так увлекался собственными размышлениями, что напрочь забывал о собеседнике, казалось, его совершенно не интересовался, слушают ли его.

Когда Роден остановился, чтобы перевести дыхание, Рильке сообщил, что хотел бы сделать мастеру подарок. Он вырвал несколько страниц из своего блокнота со стихами и передал ему. Стихи были на немецком, но Роден, читая, кивал, и Рильке казалось, что он все же одобряет его творчество, хотя бы строй, если не содержание.

В полдень за обедом им составили компанию красноносый мужчина, девочка лет десяти и женщина около шестидесяти, та самая, что открывала дверь. Удивительно, но Роден не представил Рильке остальным. Сев за стол, он недовольно сказал, что еду задержали. Громыхнув тарелками, женщина что-то резко ответила, но Рильке не разобрал слов, впрочем, смысл и без того был ясен. Поэт нашел лишь одно объяснение разыгравшейся сцене: женщина, вероятно, была женой Родена.

«Чтоб все съели!» – гаркнула Роза Бере, а это была она, на сидящих за столом. Рильке подчинился, беспокойно возя приборами по краям тарелки и старательно избегая мяса. Однако Роза решила, что поэт не ест мяса из скромности, и подкладывала ему добавку. Зато Роден, явно получая удовольствие от еды, шумно загребал полные ложки, будто обедал в одиночестве.

Когда обед закончился, Роден пригласил гостя в мастерскую. Рильке с облегчением последовал за ним, они завернули за дом, и глазам поэта предстал павильон со Всемирной выставки. Как оказалось, после закрытия выставки Роден выкупил у соседа участок земли и перевез свой павильон, который, конечно же, был гораздо больше прежней мастерской.

Но дело даже не в размерах: павильон напоминал скульптору приятные дни, можно даже сказать, дни триумфа. Проданные на выставке работы принесли двести тысяч франков, а его павильон посетило столько людей, что когда Роден перевез оставшиеся работы в Мёдон, немецкий издатель Карл Бэдекер написал местному мэру, чтобы уточнить «часы работы “Музея Родена”».

Рильке вдруг осознал, что Роден окружает себя статуями, как ребенок игрушками. Этот человек не желал для себя большего счастья, чем проводить дни среди своих творений.

Скульптор открыл дверь мастерской, и увиденное лишило Рильке дара речи. Здесь как будто велась «работа века»: мастера в рабочих халатах колдовали над огромными глыбами мрамора, волокли по полу исполинские каменные блоки, растапливали печи для обжига. Солнце лилось сквозь сводчатое стекло и озаряло гипсовые тела так, что они казались ангелами или «обитателями аквариума», как напишет Рильке. Яркая белизна обжигала, как сияние снега под солнцем, – нестерпимо хотелось зажмуриться. Но Рильке с жадностью вбирал в себя увиденное.

Через пару минут Роден удалился, а гость, охваченный благоговейным восторгом, остался осматриваться. Рильке не знал, с чего начать. Незаконченные скульптуры занимали целые акры: на столах громоздились конечности, стоял торс с неподходящей для него головой; переплетение рук и ног, мчащихся, тянущихся… Казалось, будто