этого отказываться было невозможно. Она расстелила подстилку, принесла деревянную подставку под голову, повесила бумажную занавеску от москитов, заставила постель большой ширмой и пожелала ему доброй ночи. По тону он ясно понял, что ей хочется скорее остаться одной. Он так и поступил, но совесть продолжала мучить его за весь труд и беспокойство, которые он причинил ей, хотя и против собственной воли.

Хотя молодому человеку было очень неприятно, что его хозяйка жертвовала ночным покоем ради него, однако он испытал истинное блаженство, когда ему наконец удалось вытянуться и расправить усталые члены. Не успел он положить голову на подушку, как сон одолел его и прогнал все сомнения.

Но скоро его разбудил странный шорох, похожий на быстрые неровные шаги. У него мелькнула мысль, что разбойники напали на домик. За себя ему нечего было бояться, потому что ему нечего было терять. Он боялся только за милую женщину, выказавшую ему столько заботы. В бумажной занавеске от москит было два маленьких четырехугольных кусочка коричневой сетки; через одну из этих дырочек он старался выглянуть. Но между ним и тем, что происходило в комнате, стояли высокие ширмы. Он хотел уже крикнуть, но тотчас же понял, что в случае действительной опасности было бы неосторожно выдать свое присутствие раньше, чем узнать, в чем дело. Всполошивший его шорох продолжался и становился все таинственнее. Он решил пойти навстречу опасности и, если нужно, отдать жизнь за свою хозяйку.

Быстро накинув платье, он проскользнул под бумажной занавеской, подполз к самому краю ширм и выглянул из-за них.

То, что он увидел, страшно поразило его.

Перед освещенным буцуданом в роскошной золототканой одежде молодая женщина танцевала в полном одиночестве. По одежде он узнал в ней ширабиоши, но наряд ее был богаче, чем все то, что он когда-либо видел на профессиональных танцовщицах. Роскошь наряда еще увеличивала ее красоту; и в этот таинственный час в этой таинственной обстановке она казалась положительно неземной. Но обворожительнее всего ему показалась ее пляска. На одно мгновение в нем промелькнуло жуткое подозрение: ему вспомнились крестьянские суеверия, сказания о женщинах-лисицах; но буддийский алтарь и священное изображение рассеяли его страх и он устыдился своего малодушия. Вместе с тем он понял, что подсматривает и видит то, что молодая женщина хотела скрыть от него; он понял, что долг гостя повелевает ему тотчас же снова спрятаться за ширмы. Но зрелище заворожило его. Восторженный и пораженный, он говорил себе, что никогда не видывал такой идеальной танцовщицы, и чары ее красоты охватывали его все сильнее.

Вдруг она остановилась, тяжело переводя дыхание, обернулась, чтобы поправить платье, и содрогнулась в испуге, встретившись с ним глазами. Он рассыпался в извинениях, сказал, что таинственный шорох шагов разбудил и испугал его, главным образом из-за нее, вследствие уединенности ее жилища и позднего часа. Потом он признался, как сильно все виденное поразило и очаровало его.

— Простите мое любопытство, — продолжал он, — но я не могу представить себе, кто вы и где научились так изумительно танцевать. Я видел всех самых знаменитых танцовщиц Сайкио, но среди них не было равной вам. С первого взгляда на вас я был зачарован и не мог оторвать от вас восторженных глаз.

Сначала ей, видимо, было досадно, но по мере того, как он говорил, выражение ее лица изменялось, она улыбнулась и села с ним рядом.

— Нет, я не сержусь, — сказала она, — мне только жаль, что вы подсмотрели, потому что вы, конечно, сочли меня безумной, видя, что я пляшу совершенно одна. А теперь я должна объяснить вам все это.

И она поведала ему печальную повесть свою.

Тогда он вспомнил, что мальчиком слышал ее имя — ее профессиональное имя, — имя самой известной ширабиоши, столичной любимицы, внезапно исчезнувшей в момент апогея славы и красоты своей — неизвестно почему и куда...

Она бросила славу и блеск и бежала с юношей, который ее полюбил. Он был беден, но их совместных средств было довольно для скромного счастья в деревне. Они выстроили домик в горах, где провели несколько лет, безмятежно счастливы, живя только друг для друга.

Он боготворил ее. Его величайшим наслаждением было любоваться ее пляской. Каждый вечер он играл какую-нибудь из их любимых мелодий, а она танцевала. Но вдруг во время суровой зимы он захворал и умер, несмотря на ее нежный уход. С тех пор она жила совершенно одна со своими воспоминаниями, совершая все ритуалы верности и любви, которыми чтут умерших.

Ежедневно она ставила перед памятной дощечкой обычные дары, а по вечерам она плясала для него как при жизни его. Таково было объяснение тому, что видел молодой путешественник.

— Невежливо было с моей стороны будить утомленного гостя, — продолжала она. — Но я дождалась, пока вы крепко заснули, и старалась плясать как можно тише. Надеюсь, вы мне простите, что я невольно потревожила вас.

Окончив свое объяснение, она приготовила чаю, который они выпили вместе, после чего она так убедительно стала упрашивать его снова лечь, сделать это ради нее, что ему пришлось опять отправиться за ширмы под бумажную занавеску, он так и сделал, рассыпаясь в извинениях и благодарности.

Он спал превосходно. А когда он проснулся, солнце уже высоко стояло на небе. Встав, он нашел приготовленный маленький простой завтрак. Несмотря на голод, он почти ни до чего не дотронулся из боязни, что его хозяйка из гостеприимства отдала ему свою часть.

После этого он стал прощаться. Но о плате за ночлег и труды она и слышать ничего не хотела.

— То, что я могла предложить, не стоит платы, — сказала она, — что я дала, я дала от души. Поэтому прошу простить неудобства и только помнить мою добрую волю, которая, к сожалению, ничего лучшего не могла дать.

Он еще попытался уговорить ее взять хотя бы что-нибудь за труды, но видя, что его настойчивость огорчает ее, распростился, стараясь, как умел, выразить ей свою благодарность.

Сердце его нежно затосковало, когда пришлось расстаться. Красота и душевная прелесть ее обворожили его больше, чем он сам сознавал.

Она указала ему тропинку, по которой он должен был идти, и провожала его глазами, пока он спускался с горы и исчез за поворотом. Час спустя он уже очутился на знакомой горной тропе. Вдруг он вспомнил, что забыл назвать ей свое имя. Он замедлил на мгновение шаги, потом сказал, махнув рукою:

— Ах, не все ли равно! Ведь я навсегда