— Итак, все исполнится, о чем я молилась и на что надеялась! И если господин помнит мою жалкую юность, я заклинаю его не изображать меня старой и дряхлой, а такою, какою я была в те времена, когда он видел меня и соблаговолил найти меня недурной. О великий художник! Творец! Верни мне юность, верни красоту, чтобы я казалась прекрасной той душе, ради которой я, недостойная, молю об этом! Дорогой мой увидит творение твое и простит мне, что я состарилась и не могу больше плясать!

Художник еще раз попросил ее не тревожиться ни о чем и сказал:

— Завтра непременно приходите, и я напишу ваш портрет. Я напишу вас юной, прекрасной, и так буду стараться, как если бы писал портрет самой богатой женщины всей страны. Будьте уверены в этом и приходите в назначенный час.

Старуха пришла в назначенный час, и художник написал картину на мягком белом шелку. Не то он писал, что видели его ученики, — нет, он воспроизвел свое воспоминание, воспроизвел ее ясноокой, как птичка, гибкой, как бамбук, светозарной, как теннин, в ее шелковой златотканой одежде. Его волшебная кисть воскресила увядшую красоту, и она вновь расцвела. Когда какэмоно было готово и снабжено его печатью, он натянул его на дорогой шелк, укрепил на кедровых палочках и привесил к нему гири из слоновой кости и шнурок. Потом он все бережно уложил в ящик из белого дерева и передал старой ширабиоши. Ему очень хотелось дать ей и денег; но сколько он ни просил, она не приняла помощи от него.

— Нет, — говорила она сквозь слезы, — мне ничего не нужно; картина была моим единственным последним желанием, о ней я молилась; теперь, когда моя молитва услышана, я знаю, что в этой жизни мне больше нечего желать. И если я умру так, без желаний, мне будет нетрудно пойти по пути, намеченном Буддой. Одна только мысль печалит меня: я ничего не могу предложить великому художнику, ничего, кроме этой одежды, в которой я когда-то плясала. Заклинаю его принять ее, хотя цена ей невелика. И ежедневно я буду молиться, да будет счастливо его будущее существование за безграничную доброту, которую он мне оказал.

Художник, улыбаясь, старался отклонить ее благодарность:

— Что же я сделал особенного, — говорил он, — право же ровно ничего. Что касается одежды, то я с удовольствием возьму ее, если вы этого желаете; она во мне воскресит приятные воспоминания о той ночи, когда вы ради меня, недостойного, отказались от всех удобств и ничего не хотели взять за это в уплату. Я еще в долгу у вас. А теперь скажите мне, где вы живете, чтобы я мог видеть картину на месте.

Он в душе решил впредь заботиться о ней. Но она извинилась словами, полными смирения, и отказалась от указаний, говоря, что ее жилище слишком убого, чтобы столь благородный гость его посетил. И снова полились потоки благодарности. Потом, прижав свое сокровище к сердцу, она со слезами радости на глазах удалилась.

Тогда художник позвал одного из своих учеников и сказал ему:

— Последуй незаметно за этой женщиной и скажи мне, где она живет.

И юноша незаметно последовал за нею. Долго он не возвращался, а когда он вернулся, то улыбался смущенно, будто ему предстояло сообщить нечто неприятное.

— Учитель, — сказал он, — я последовал за нею за город к высохшему речному руслу — туда, где казнят преступников; там я увидел нищенскую хижинку — такую, в каких живут парии, — и там она обитает! Одинокое, безнадежно грустное место, учитель!

Художник ответил:

— Завтра же ты меня проводишь туда; пока я жив, я буду заботиться о ее питании, одежде, удобстве.

А когда он увидел удивление своих учеников, он рассказал им повесть о ширабиоши, и они поняли слова его и поступок.

На следующее утро, час после восхода солнца художник отправился со своим учеником к высохшему речному руслу, далеко за городскою чертой, к приюту отверженных.

Вход в маленькое жилище был заперт ставнями. Художник стучал, но никто не откликался. Тогда он заметил, что ставни не были заперты изнутри; он потихоньку толкнул их и позвал. Когда и на зов никто не ответил, он решил войти. В нем необыкновенно живо промелькнуло воспоминание о той ночи, когда он, усталый странник, стоял у одинокого домика среди гор и просил приюта.

Осторожно войдя, он увидел женщину, закутанную в старый полинявший футон; она лежала и, очевидно, дремала.

На простой деревянной полке он узнал буцудан с памятной дощечкой, виденный им сорок лет тому назад; и теперь, как тогда, крошечная лампадка горела перед каймио.

Какэмоно богини милосердия с лунным ореолом исчезло, но на стене напротив алтарика висело его собственное произведение, а под ним офуда — офуда Хитокото Куаннон, той Куаннон, которую можно молить один только раз, потому что она исполняет одну только просьбу.

Больше ничего не было в этом безнадежно грустном жилище: только одежда странницы, нищенский посох и чашечка для сбора милостыни еще лежали в углу.

Но художник не обратил внимания ни на что. Ему хотелось скорее разбудить и обрадовать старушку. Он весело позвал ее по имени — позвал раз, два раза, три...

И вдруг увидел, что она мертва... Но когда он заглянул ей в лицо, то поразился, потому что лицо не было старым... Призрак юности коснулся его и придал ему нежную прелесть; горестные морщины и складки, как чудом, разгладились рукою всемогущего художника — Творца...

НА СТАНЦИИ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

Накануне из Фукуоки по телеграфу пришла весть о задержании тяжкого преступника. Он был приговорен к смертной казни и его ждали с двенадцатичасовым поездом в Кумамото.

Однажды ночью, четыре года тому назад, вор забрался в один дом, связал обитателей, похитил множество драгоценностей и скрылся. Полиция быстро изловила его. Но по пути в тюрьму ему удалось разорвать оковы, вырвать у полицейского саблю, убить его и скрыться; все это было делом одного мгновения. С тех пор о нем не было ни слуху ни духу.

И вот через четыре года один из полицейских чиновников случайно посетил тюрьму в Фукуоке; в каторжном отделении его внезапно поразило одно лицо, лицо, четыре года тому назад неизгладимо запечатлевшееся в его памяти.

— Кто этот человек? — спросил он.

— Вор, — ответили ему, — у нас