Чиновник подошел к заключенному и сказал ему:

— Тебя зовут не Кузабэ! Номура Тейхи, четыре года тому назад в Кумамото ты совершил убийство.

Преступник сознался во всем. Вслед за большой толпой народа и я отправился на вокзал, чтобы увидать преступника. Я ждал порывов гнева со стороны толпы; я боялся даже насилия. Убитый пользовался большой любовью; в толпе были, конечно, и родственники его; а толпа в Кумамото свирепа. Я ждал также большого наряда полиции. Но ничего подобного не было.

Когда поезд остановился, моим глазам представилась обычная, шумно суетливая картина железнодорожной сутолоки: нервная беготня путешественников, спешащих, скрещивающихся и незамечающих друг друга; крик маленьких торговцев, предлагающих газеты и лимонад. Нам пришлось прождать около пяти минут за барьером. Но вот двое полицейских протолкнули в дверь преступника, коренастого малого; с опущенной на грудь головой, со связанными на спине руками он остановился в дверях рядом с караульным.

Тогда, чтобы лучше видеть, толпа хлынула вперед, напряженная, безмолвная. Вдруг громкий, внятный голос полицейского прервал молчание:

— Сугихара-сан! Сугихара О-Киби! Тут ли она?

Стоявшая рядом со мною нежная маленькая женщина с ребенком за спиной ответила:

— Ха-и!

И двинулись вперед. Это была вдова убитого; ребенок — их сын.

Полицейский сделал знак, и толпа расступилась; вокруг преступника и его конвоя образовалось свободное место. Там стояла вдова со своим мальчиком и смотрела убийце прямо в лицо. Полицейский обратился не к женщине, а к ребенку, и говорил он тихо, но так внятно, что до меня ясно долетал каждый звук:

— Деточка, смотри, вот человек, который убил твоего отца. Тебя еще не было на свете, ты еще покоился во чреве матери. Этот человек виноват в том, что ты не знал отеческой ласки. Взгляни на него, — полицейский грубо схватил преступника за подбородок и заставил его поднять голову, — взгляни на него, мальчик, не бойся, — это долг твой, — смотри на него!

Широко раскрытыми испуганными глазами мальчик смотрел из-за плеча матери; рыдание вырвалось из его груди, слезы ручьем хлынули из глаз, но он послушно и пристально продолжал смотреть в судорожно подергивающееся лицо преступника.

Толпа безмолвствовала, затаив дыхание.

Лицо преступника исказилось. И вдруг, несмотря на оковы, он бросился на колени, ударился лицом о землю, и в голосе его прозвучало такое страстное, такое жгучее отчаяние, что все сердца дрогнули и сжались:

— Прости меня, малютка, прости! Не по злобе я убил отца твоего, — страх, желание спастись заставили меня пойти на это преступление. Страшный, страшный грех я совершил по отношению к тебе; но я искупаю свой грех; я иду на казнь; я хочу умереть, умираю охотно, только будь милосерд, малютка, прости меня!

Ребенок все еще плакал.

Тюремщик поднял с земли рыдающего преступника, толпа расступилась направо и налево, чтобы дать им дорогу. А когда загорелый конвойный проходил мимо меня, я увидел то, чего еще никогда не видел и вероятно не увижу больше никогда: я увидел слезы на глазах японского полицейского.

Толпа рассеялась, а я остался один в глубоком размышлении о внутреннем смысле только что разыгравшейся сцены.

Справедливость довела до сознания виновного весь ужас преступления, явив ему потрясающее зрелище последствий его. И вызвала в преступнике отчаянное раскаяние, жаждущее смерти и прощения.

А народная толпа, по природе свирепая, дикая, мстительная, — при виде этого раскаяния смягчилась и все поняла; вид сокрушенного преступника преисполнил ее великой печалью, и она интуитивно почувствовала, как жизнь непосильно тяжела и как слаб человек.

Но для Востока характернее всего то, что в преступнике было затронуто отеческое чувство, эта потенциальная любовь к ребенку, так глубоко заложенная в душе каждого японца...

Рассказывают, будто известный преступник Исикава Гоэмон во время ночного нападения так был очарован улыбкой ребенка, протягивающего к нему ручонки, что совершенно забыл о своем преступном намерении и, заигравшись с малюткой, пропустил удобный момент для выполнения своего плана.

Этот рассказ очень правдоподобен. Полицейские анналы ежегодно приводят факты сострадания, жалости и трогательной заботливости профессиональных преступников по отношению к детям.

ЮКО

Кто найдет бесстрашную женщину,

Далеко с дальнего берега звучит ее слава.

Вульгата

«Тенши-сама го-симпай!» — Сын неба объят великой печалью!

В городе жуткая тишина, будто случилось народное бедствие. Даже странствующие разносчики выкрикивают товар тише обыкновенного. Закрыты театры, увеселительные заведения, выставки, даже цветочные киоски. Не слышно пиров; даже в царстве гейш умолкли звуки самизена. В больших ресторанах не видно празднично накрытых столов, редкие посетители говорят вполголоса, нет обычной улыбки на лицах прохожих. Всюду вывешены объявления, что пиры и увеселения отложены на неопределенное время.

Что же случилось? Потрясающее несчастие, народное бедствие, ужасное землетрясение? Разрушена столица? Объявлена война?

Ничего подобного. Одно лишь известие о царской печали вызвало всюду, во всех городах всей страны, печаль народа, — доказательство глубокого созвучия между народом и его властелином. И следствием этого созвучия является всеобщее непосредственное желание загладить обиду, отомстить за злодейство.

Разнообразны проявления этих чувств, но они в большинстве случаев исходят непосредственно из глубины сердца и захватывают своей простотой. Отовсюду шлют царскому гостю письма, сочувственные телеграммы, своеобразные подарки. Богатые и бедняки отдают раненому цесаревичу самое драгоценное, что есть в доме, что хранится по наследству.

Царю готовят несчетные послания, — и все это от частных лиц, добровольно.

Вот добрый старый купец приходит ко мне с просьбой сочинить на французском языке телеграмму, выражающую глубокую скорбь всех граждан по поводу покушения на жизнь цесаревича, — телеграмму императору всея Руси. Я стараюсь сделать все, что могу, но уверяю его, что совершенно не знаю, как составляют телеграммы на Высочайшее имя.

— Это ничего не значит, — говорит он, — мы пошлем телеграмму японскому посланнику в Санкт-Петербург, — он исправит ошибки.

Я спрашиваю его, отдает ли он себе отчет, сколько стоит такое послание. Оказывается, да: немного более ста иен — сумма значительная для маленького купца в Мацуэ.

Несколько суровых старых самураев отнеслись к случившемуся менее любовно и кротко. Сановнику, приставленному к особе цесаревича, они с нарочным посылают драгоценную саблю и категорическое требование доказать свое мужество и горе, как подобает самураю, совершив тотчас же над собой харакири.

Ведь у этого народа, как и у его синтоистских богов, двойственная душа. У него Ниги-Митама и Ара-Митама — дух нежный и дух суровый. Нежный дух хочет лишь искупления, суровый дух требует мести. И всюду теперь в темном сознании