– Конечно, – вмешивается Кирстен, – только эта приспособляемость не очень-то помогает, когда твоим новым местом обитания на самом деле является Пражский зоопарк, где ты живешь, будто в бетонном номере отеля, где пищу подают три раза в день через лаз и где нет никаких развлечений, кроме туристов. Ты просто становишься жирнее и вспыльчивее, как этот несчастный миляга-меланхолик, орангутанг, созданный для жизни в лесах Борнео, а вовсе не для содержания тут.

– Но, наверное, в этом плане люди ничем не отличаются от животных, – вставляет Рабих, несколько опешивший от того, что примат вызывает такое большое сочувствие у жены. – Мы тоже наделены инстинктами, которые были бы полезны на равнинах Африки, но здесь и сейчас от них нет пользы, только неприятности.

– Что за инстинкты?

– Чрезмерная настороженность к ночным звукам, которая сейчас попросту лишает нас сна, стоит только в какой-нибудь машине сработать сигнализации. Или страсть к поеданию сладкого, от которой мы лишь толстеем. Или едва ли не вынужденное желание рассматривать ножки незнакомок на улицах Праги, что раздражает и обижает наших спутниц…

– Мистер Хан! Как не совестно прибегать к Дарвину, чтобы вызвать во мне жалость к вам за то, что у вас нет семи жен и вам не дали еще одного мороженого…

Поздним воскресным вечером, измотанные, они наконец-то приземляются в Эдинбургском аэропорту. Чемодан Кирстен сходит с транспортера второй. Рабиху такой удачи не выпадает, так что они ждут, сидя на лавочке у зашторенного буфетного ларька. Стоит необычное для этого времени года тепло, и Кирстен от нечего делать гадает, какой будет погода завтра. Рабих достает телефон и уточняет: плюс семнадцать градусов и весь день солнечно – замечательно. Тут же он замечает свой чемодан на транспортере, идет забирает его и ставит на тележку. Перед самой полуночью они садятся в автобус, идущий в центр города. Вокруг такие же уставшие, как и они, пассажиры, задумчивые или дремлющие. Неожиданно вспомнив, что надо послать эсэмэску коллеге, Рабих лезет в правый карман пиджака за телефоном, потом ищет в левом кармане, потом встает с кресла и проверяет карманы брюк.

– Ты не брала мой телефон? – взволнованно спрашивает он у Кирстен. Та спит и, вздрогнув, просыпается.

– Конечно же, нет, дорогой. Зачем мне брать твой телефон?

Он протискивается мимо нее, дотягивается до багажной полки, достает свою сумку и роется в ее внешнем отделении. Безрадостная действительность постепенно становится очевидна: телефон пропал, а с ним и способ общения со всем миром.

– Его, должно быть, украли где-то на проверке багажа, – замечает Кирстен. – Или, возможно, ты где-нибудь его оставил. Бедняжка! Можем завтра прямо с утра позвонить в аэропорт и выяснить, не нашел ли его кто. Впрочем, все равно страховка его оплатит. Еще удивительно, как это такого ни с одним из нас не случалось прежде. – Но Рабих не желает видеть в этом ничего удивительного. – Можешь пользоваться моим телефоном, если хочешь, – беспечально добавляет Кирстен.

Рабих в бешенстве. Это начало административного кошмара. Теперь оператор за оператором заставят его часами ждать, потом придется заняться бумажной волокитой и заполнять всякие бланки. Довольно странно, впрочем, что бешенство его направлено не только на потерю: часть его к тому же, по-видимому, добирается и до жены. В конце концов она же первая упомянула о погоде, что в свой черед понудило его свериться с прогнозом, не будь этого, телефон вполне мог бы преспокойно находиться у него. Спокойное и сочувственное поведение Кирстен лишь подчеркивает, насколько она беззаботна и удачлива в сравнении с ним. Когда автобус подъезжает к мосту Ватерлоо, Рабих мысленно связывает произошедшее единой логикой: все боли, волнения и трудности, все до самой мелочи – это ее вина. Она во всем виновата, в том числе и в головной боли, которая прямо сейчас клещами стискивает ему виски. Он отворачивается от жены и бормочет:

– Я все время знал, что незачем нам было отправляться в эту бредовую ненужную поездку – довольно печальное и несправедливое завершение празднования важной годовщины.

Не всякий согласится (или посочувствует этому) с только что сделанной увязкой Рабиха. Кирстен никогда не вызывалась быть хранительницей мобильного телефона своего мужа и вовсе не несет ответственности за все стороны жизни этого взрослого примата. А вот для Рабиха это имеет самый серьезный смысл. Не в первый уже раз все в каком-то смысле – дело рук его жены.

Из всех предположений, касающихся любви, самым неразумным, незрелым, досадным, но тем не менее распространенным является то, что возлюбленный не просто точка сосредоточения наших эмоций, но и (что все же очень странно) ответственный за все, что с нами происходит. В этом предположении и заключается своеобразная и болезненная привилегия любви.

С годами также виной Кирстен становится то, что Рабих поскользнулся на снегу, что потерял ключи, что поезд на Глазго застрял, что Рабиха оштрафовали за превышение скорости, что фирменный ярлычок на его новой рубашке натирает шею, что стиральная машина не сливает воду, как надо, что он не занимается архитектурой на том уровне, о каком мечтал, что у новых соседей музыка по вечерам играет слишком громко и что в их доме теперь едва ли бывает очень весело. И, стоит подчеркнуть, собственный перечень Кирстен в этой же самой категории не короче и не разумнее: это все из-за Рабиха она недостаточно видится со своей матерью, из-за Рабиха на колготках стрелки, из-за Рабиха ее подруга Джина никогда ей не звонит, из-за него Кирстен все время чувствует себя усталой, из-за него куда-то запропастились кусачки для ногтей и из-за него в их доме теперь едва ли бывает очень весело…

Весь мир несчетными способами огорчает, расстраивает, разочаровывает и обижает нас на каждом шагу. Он задерживает нас, отвергает наши творческие устремления, обходит нас в продвижении по службе, жалует идиотов и в щепки разносит наши заветные желания на своих унылых, безжалостных берегах. И мы не в силах пожаловаться на это. Очень трудно подтрунивать над теми, кого по-хорошему следовало бы винить, и очень опасно жаловаться на что-то, даже если нам это «что-то» известно наверняка (как бы нас не уволили или на смех не подняли).

Есть лишь один человек, кому мы можем представить наш каталог обид, один человек, способный воспринять весь накопившийся в нас гнев на несправедливости и несовершенства жизни. Конечно же, верх абсурда винить их. Винить возлюбленных – значит не понимать законов, которыми руководствуется любовь. Поскольку нам не дано вопить на силы, причастные к нашим бедам, мы сердито обрушиваемся на тех, кто, на наш взгляд, лучше всех вытерпит обвинения в своей адрес. Мы выплескиваем злость на самых добрых, отзывчивых, преданных людей вокруг, на тех, кто менее всего желает причинить нам вред, на тех, кто точно останется рядом, как бы безжалостны мы ни были.

Обвинения, которые мы швыряем в любимых, никакого конкретного смысла не имеют. Таких несправедливых слов мы не выскажем никому другому на земле. Но наши дикие укоры являются извращенным доказательством близости и доверия, признаком любви и (на свой лад) проявлением верности. Да, мы можем сказать что-либо разумное и вежливое любому незнакомцу, но лишь в присутствии возлюбленного мы всем сердцем верим, что можем позволить себе быть экстравагантными и безгранично неразумными.