Через несколько недель после их возвращения из Праги возникает новая и куда более серьезная проблема. Босс Рабиха, Юэн, созывает собрание. После вполне приличных последних восьми месяцев источник работ опять иссякает, доверительно сообщает он. Не все нынешние сотрудники фирмы смогут остаться на борту, если только вскоре не объявится какой-нибудь потрясающий проект. Позже в коридоре Юэн отводит Рабиха в сторону. «Вы, конечно же, поймете, – говорит он. – В этом не будет ничего личного. Вы хороший человек, Рабих!» Люди, собирающиеся тебя уволить, должны на самом деле обладать достоинством и мужеством, но они еще и хотят вам нравиться, размышляет Рабих. Угроза безработицы ввергает его в уныние и тревогу. Попытки отыскать другую работу в этом городе обернутся адом – уже проходили. Наверное, ему придется переехать, а тогда что делать Кирстен? Ему грозит провал в исполнении самой основной обязанности мужа. Каким же сумасшествием было тогда, все эти годы назад, думать, что он мог бы выбрать карьеру, которая сочетала бы финансовую стабильность и творческое удовлетворение. То было смесью и дерзости, как всегда давал понять его отец. Сегодня он возвращается домой пешком, и ноги сами приводят его к римско-католическому собору Св. Марии. Он никогда не заходил внутрь (фасад собора всегда казался готически мрачным и неприветливым), но в состоянии, когда ты встревожен и охвачен паникой, случается всякое. Рабих решает взглянуть на внутреннее убранство и оказывается в нише нефа перед большим изображением Девы Марии, взирающей на него сверху вниз печальными и добрыми глазами. Что-то в ее сочувственном выражении трогает его, словно она знает немного об Юэне Фрэнке и нехватке работы и хочет подбодрить Рабиха своей непоколебимой верой в него. Он чувствует наворачивающиеся на глаза слезы от контраста между меняющими фактами своей взрослой жизни и добротой и нежностью выражения лица этой женщины. Она все понимает и не осуждает. Он сильно удивляется, когда, бросив взгляд на часы, понимает, что стоит на одном месте уже четверть часа. Это сродни безумию, признает он, для атеиста мусульманского происхождения оказаться у освещенного свечами подножия портрета чуждого божества, которому он хочет поднести свои слезы и смущение. Все ж выбор у него невелик, немного людей в него верят. Главное бремя ответственности упало на его жену, и это означает – просить придется у простого смертного неканонизированного. Дома Кирстен приготовила салат из молодых кабачков, базилика и феты по его же рецепту. Ей хочется знать все подробности о проблемах с работой. Когда Юэн сообщил им это? Какими словами выразил? Как отнеслись к этому другие? Состоится ли вскоре еще одно собрание? Рабих начинает отвечать, а потом взрывается:

– Почему тебя заботят эти второстепенные факты? Есть то, что есть: большой бардак.

Он швыряет салфетку и принимается мерить шагами комнату. Кирстен нужен последовательный (удар за ударом) отчет, поскольку так она справляется с волнением: внимательно разбирается в фактах и приводит их в порядок. Она не хочет напрямую выдавать, до какой степени она обеспокоена. Ее стиль – быть сдержанной и сосредоточиться на организационной стороне дела. Рабиху хочется завопить и разбить что-нибудь. Он рассматривает свою прекрасную, добрую жену, для которой он стал постоянным бременем. По меньшей мере восемь раз в год у них происходят сцены, немного похожие на эту, когда в мире случаются бедствия и Рабих приносит их обратно к домашнему очагу и грязной кучей вываливает перед Кирстен. Она подходит к нему, когда он останавливается у камина, берет его руку в свои и произносит тепло и искренне:

– Все будет о’кей. – Что, как оба они понимают, не обязательно правда.

Мы предъявляем нашим партнерам такие требования и становимся столь неразумны, поскольку в нас есть вера, что тот, кто понимает наш мрак внутри, чье присутствие разрешает столько наших неприятностей, должны еще и быть способны исправлять все плохое в нашей жизни. Мы переоцениваем способности возлюбленных, возводим их в культ (отголоски прошлого снова) и благоговеем, как маленькие дети, перед чудодейственными способностями родителей.

Шестилетнему Рабиху его мама казалась едва ли не богиней: она могла найти плюшевого мишку, когда тот терялся, всегда делала так, чтобы в холодильнике стояло его любимое шоколадное молоко, она каждое утро приносила ему свежую одежду, ложилась с ним в постель и объясняла, почему так громко кричал его отец, она знала, как удерживать землю наклоненной по правильной оси… И Рабих, и Кирстен научились убеждать встревоженные детские «я», сокрытые под взрослой одеждой. Вот почему они любят друг друга. Но вместе с тем в них жива также неосознанно унаследованная малость того опасного, несправедливого, прекрасно наивного доверия, каким малые дети наделяют своих родителей. Что-то примитивное во взрослых Рабихе и Кирстен требует: возлюбленный обязан держать под контролем куда больший мир, чем под силу любому другому человеческому существу. Вот что вызывает такой гнев и неудовлетворенность, когда беды все-таки приходят. Кирстен заключает Рабиха в объятия.

– Если б только я смогла что-то сделать, я бы сделала, – говорит она, и Рабих глядит на нее печально и ласково, сознавая, может, в первый раз, что испытываемое им внутреннее одиночество остается совершенно непроницаемым для любви. Он не сердится на нее: он паникует и убит новостью. Для того чтобы стать мужем получше, осознает он, ему придется научиться возлагать чуть меньше неверных, неоправданных надежд на женщину, которая его любит. Он должен научиться самостоятельно (где это возможно) решать проблемы.

Работу Рабих сохранил, но стабильность все никак не наступает. Друзья переженились, у них стали появляться дети, и жизнь Рабиха и Кирстен еще больше концентрируется вокруг других пар. Есть с полдюжины таких, с кем они регулярно по очереди видятся по выходным, обычно у кого-то дома за ужином или за обедом (вместе с малышами). На этих встречах хватает тепла и дружеского общения, но это на поверхности, а под гладью все сравнивают друг друга и хвастаются. То и дело возникают разговоры с намеками о месте работы, путешествиях, планах на ремонт и, конечно, о первых подвигах детей. Рабих хочет казаться дерзким и толстокожим, кто бы ни пытался соперничать с ними и каков бы ни был счет. Он откровенно признается Кирстен, что они пара не самого высокого статуса, но тут же добавляет, что это не имеет ни малейшего значения: им следует радоваться тому, что у них есть. Они живут не в сплетничающей деревушке и могут делать, что хотят. И вот почти в час ночи в субботу, когда они на кухне моют посуду, Кирстен делится с ним новостями: мол, за пудингом узнала, что Клэр со своим мужем, Кристофером, собираются снять на все лето домик в Греции: виллу с собственным бассейном и садом с чем-то вроде частной оливковой рощи. Клэр будет там все время, а муж – наездами. Это вроде бы из какого-то запредельного мира, говорит она, но стоит, должно быть, чертову уйму денег, даже представить трудно, если честно, удивительно, сколько в наше время способен зарабатывать хирург. Рабиха ее слова задевают за живое. Почему его жену это волнует? Почему она не довольствуется своим отпуском (небольшой сельский домик на Западных островах)? Как им при их-то зарплатах можно позволить хоть что-то близкое к съемной вилле? Она уже не в первый раз заговаривает на эту тему. С неделю назад было что-то такое про новое пальто, от которого она, к сожалению, должна была отказаться, потом восторженный отчет о выходных в Риме, куда Джеймс пригласил Майри, и – всего лишь вчера – исполненное благоговения сообщение о двух друзьях, отправляющих своих детей в частную школу. Рабиху стало бы значительно легче, если бы она отказалась продолжать в том же духе. Он хочет, чтобы в ней самой заговорила гордость, без его указок, и она ценила бы нематериальные блага их совместной жизни. Он хочет, чтобы она дорожила тем, что у нее есть, а не страдала по тому, чего нет. Но, поскольку ему давно пора ложиться спать, а затронутая тема взрывоопасна (при том что у него собственных волнений полным-полно), его слова облекаются в менее богатую нюансами и менее убедительную форму, нежели ему, возможно, хотелось бы: