Мы слишком часто действуем по сценарию, созданному на основе давних-давних бед, о каких мы осознанно почти забыли. Следуя значению, которое мы не в силах раскрыть тем, от кого во многом зависим, мы ведем себя в соответствии с архаичной логикой, которая уже подвела нас. Мы можем всеми силами стараться понять, в каком из периодов нашей жизни мы пребываем на самом деле, с кем мы в действительности имеем дело и какого рода поведения человек, находящийся рядом с нами, по справедливости заслуживает. Мы способны слегка хитрить, чтобы оставаться рядом.

Рабих не так уж сильно отличается от своей жены. Он тоже постоянно воспринимает настоящее через призму прошлого и подвержен устаревшим и эксцентричным импульсам, которые не способен объяснить ни себе, ни Кирстен. Что значит, к примеру, прийти домой из конторы в Эдинбурге и обнаружить большую кучу одежды в коридоре, которую Кирстен собиралась сдать в чистку, но потом забыла и говорит, что наведается туда в ближайшие дни? Для Рабиха есть только один ответ, скорый и главный: это начало хаоса, боится он, а еще Кирстен могла и нарочно все это устроить, чтобы ранить его и заставить понервничать. Не в силах последовать совету жены и оставить кучу до завтра, он сам относит одежду в чистку (время семь часов вечера), а потом, вернувшись, полчаса тратит на шумную уборку квартиры, обращая особое внимание на грязь в ящике с ножами.

«Этот хаос» для Рабиха отнюдь не мелочь. Его подсознание очень быстро проводит связь между разбросанными вещами в настоящем и очень важным «беспорядком» в его прошлом вроде уродливого остова отеля «Интерконтинентал Финикия», который он некогда видел из своей спальни; разбомбленного американского посольства, мимо которого он шагал каждое утро; кровожадных граффити, которые запросто появлялись на стене их школы; полуночной ругани отца с матерью, которую он слышал. С полной ясностью сегодня он все еще видит черный контур судна с беженцами-киприотами, которое темной январской ночью наконец-то увозит их из города. Квартира, как они узнали позже, была разграблена, и теперь в нее заселились боевики-друзы[27] с семьями (его комната, говорили, служила складом боеприпасов). В его теперешней истерии многое из той давней истории. В настоящем Рабих, может, и живет в одном из самых безопасных и тихих уголков на земном шаре с женой, которая добра и предана ему, однако в его сознании Бейрут, война и жесточайшие черты человеческой натуры остаются вечными угрозами просто в силу особенностей его восприятия, всегда готового придать особую негативную окраску куче белья или беспорядку в ящике со столовыми ножами.

Когда наше сознание проецирует, мы теряем способность наделять людей и вещи правом сомневаться, мы быстро и беспокойно доходим до наихудших заключений, некогда предписанных нам прошлым.

К сожалению, признать, что нас, возможно, манят смятения прошлого, заставляя толковать то, что происходит ныне, кажется упрощенным и в немалой степени унизительным: нам же наверняка известна разница между нашим партнером и ввергающим в разочарование родителем, между короткой отлучкой мужа и постоянным отсутствием отца, между каким-то грязным бельем и гражданской войной?

Репатриация эмоций – одна из самых деликатных и необходимых задач любви. Принимать риски проекции – значит ставить сочувствие и понимание превыше раздражения и осуждения. Два человека способны понять, что внезапные вспышки беспокойства или враждебности, возможно, не всегда связаны непосредственно с возлюбленным и потому не должны всегда сталкиваться с яростью или ущемленной гордостью партнера. Колкости и порицание могут уступить место сочувствию.

Пока Рабих был в Англии, Кирстен вернулась к некоторым привычкам, к которым пристрастилась, живя одна. Она пьет пиво, принимая ванну, и ест хлопья из чашки прямо в постели. Однако довольно скоро взаимное желание супругов расставляет все по местам. Примирение начинается, как часто бывает, с незамысловатой шутки, которая указывает на скрываемое беспокойство.

– Прошу прощения, что перебил вас, миссис Хан, но мне думается, когда-то я жил здесь, – говорит Рабих.

– Определенно нет. Вы, должно быть, ищете 34-А, а это 34-Б, видите ли…

– Мне кажется, когда-то мы были женаты. Помните? Вот и ребенок наш, Добби, вон там, в углу. Он очень молчалив. В свою маму пошел.

– Извини, Рабих, – говорит Кирстен, становясь серьезной. – Я слегка сатанею, когда ты уезжаешь. Я словно пытаюсь наказать тебя за то, что ты меня оставляешь, это глупо, поскольку ты всего лишь стараешься выкупить закладную. Прости меня. Иногда я слегка сумасбродна.

Слова Кирстен сразу действуют как целительный бальзам. Рабих переполнен любовью к своей жене, которая плохо умеет выражать чувства и совсем не безупречна. Ее признание – это лучший подарок по случаю его возвращения домой, каким она могла бы одарить мужа, и величайшая гарантия крепости их любви. Ни ему, ни ей не надо быть совершенными, размышляет он, им только нужно иногда делиться друг с другом объяснениями, без которых порой бывает трудно.

Чтобы иметь крепкие отношения, не требуется быть постоянно благоразумными: нужно просто позволить себе в некоторых вещах быть немного сумасшедшими.

На третью годовщину свадьбы Рабих преподносит Кирстен в подарок поездку на выходные в Прагу. Они останавливаются в маленькой гостинице около собора Святых Кирилла и Мефодия, фотографируются на Карловом мосту, говорят о жизни по возвращении домой, удивляются, как быстро летят годы, и посещают Штернбергский дворец[28], чтобы посмотреть на раннюю европейскую живопись. Там Кирстен задерживается перед небольшой картиной шестнадцатого века: Богородица с Младенцем.

– До чего же ужасно то, что случилось с ее обожаемым малышом в конце… как можно перенести такое? – задумчиво спрашивает она.

То, как она умеет как бы по-новому пропускать через себя мысли даже о давно известных фактах, подумал Рабих, вдохновляет. Картина для нее – не предмет ученого анализа, нет, она прообраз самой горькой родительской трагедии и в этом качестве вызывает ее сочувствие не менее живо или спонтанно, чем она выразила бы его кому-то, чей сын только что погиб на мотоцикле в автокатастрофе на шоссе к Форт-Уильяму. Кирстен очень хочется сходить в Пражский зоопарк. Давным-давно каждый из них не проводил столько времени рядом с животными, за исключением, возможно, мимолетной ласки к какой-нибудь случайной кошке или собаке. Первое, о чем они подумали, это до чего же странно выглядят все обитатели: верблюд, скажем, с выгнутой подковообразной шеей, с двумя поросшими мехом пирамидами на спине, с ресницами, словно обильно накрашенными тушью, с рядом торчащих желтых зубов. Бесплатная брошюра снабжает их фактами: верблюды способны десять дней передвигаться по пустыне без питья, их горбы наполнены не водой, как считает расхожая мудрость, а жиром, ресницы их предназначены для защиты глаз во время песчаных бурь, а их печень и почки вбирают каждую каплю влаги из пищи, какой питаются эти животные, отчего верблюжий навоз сухой и плотный. Все животные различаются, поскольку развивались, чтобы благоденствовать в очень конкретной окружающей среде, сообщает далее брошюра. Вот отчего у малагасийской прыгающей крысы такие большие уши и сильные задние лапы, а у амазонского краснохвостого сома по хребту тянется маскирующая пятнистая полоса цвета песка.