– Рабих, за всю мою жизнь никто никогда не говорил мне, что я меркантильна, – отвечает Кирстен (в постели, еще больше изнуренная), глубоко обиженная предположением, будто она сравнивает себя с подругами и завидует им. – Только на днях мама в разговоре по телефону заметила, что ей не попадались такие скромные и аккуратные в обращении с деньгами люди, как я.

– Но это не совсем то. Мы знаем, что она говорит так только потому, что любит тебя, в ее глазах ты не можешь сделать абсолютно ничего неподобающего.

– Ты говоришь так, будто это беда! Почему же ты не в силах закрыть глаза на мои недостатки, если любишь меня?

– Потому что я люблю тебя по-другому.

– Это как же?

– Так, что это вызывает во мне желание помочь тебе справиться с определенного рода ошибками.

– Так это означает, что ты намерен быть моим мучителем!

Он понимает, что разогнался и потерял управление.

– На самом деле я люблю тебя. Так сильно люблю… – говорит он.

– Так сильно, что все время хочешь изменить меня? Рабих, мне жаль, но я не понимаю…

Грубые уроки позволяют ученикам искать утешение в мысли, что их учитель попросту безумец или злодей, а следовательно, сами они, по логике, лучше и должны быть вне критики. Услышав неразумно суровый приговор, мы вполне способны (также в утешение себе) почувствовать, что наш возлюбленный никак не может быть подлецом, и – в чем-то малом – наверное, даже прав.

Из сентиментальности мы противопоставляем претензии возлюбленных ободряющему тону наших друзей и родственников, которые никогда не предъявляли и отдаленно схожих требований.

Есть и иные способы смотреть на любовь. Древние греки в своей философии предложили полезно немодную перспективу отношений между любовью и поучениями. На их взгляд, любовь прежде всего была для обеих сторон чувством обожания другого человеческого существа. Любовь вспыхивала между оказавшимися лицом к лицу носителями разных добродетелей.

Из этого следовало, что чем сильнее и глубже любовь, тем сильнее желание учить и в свой черед учиться тому, как стать еще добродетельнее: как быть менее сердитыми и менее неумолимыми, более пытливыми или более отважными. Искренне любящие люди ни за что не могли удовлетвориться принятием друг друга такими, каковы они есть: это стало бы ленивым и трусливым предательством всего смысла отношений. Всегда есть что-то, что можно улучшить в нас самих и чему можно обучить других.

Но взгляд на отношения через древнегреческие «очки» (когда возлюбленные указывают на недостатки партнеров) нельзя рассматривать как отхождение от основных принципов любви: помогать своим партнерам становиться лучшей версией самих себя.

В более развитом мире, более близком к греческому идеалу любви, мы бы, наверное, знали, как быть чуть менее неуклюжими, перепуганными и напористыми, когда хотим указать партнеру на что-либо, а также, как быть менее воинственными и чувствительными, когда получаем ответную реакцию. Принцип взаимного обучения в рамках отношений утратил бы таким образом часть своих обидных оттенков. В ответственных руках мы бы приняли оба намерения: учить и учиться, привлекая внимание к недостаткам других и позволяя критиковать самих себя, – и в конечном счете, возможно, были бы верны истинному замыслу любви.

Рабиху никогда не удается держать себя в руках, доказывая свою точку зрения. Потребуется много времени и еще много лет стараний, прежде чем супруги как следует овладеют искусством учить и учиться. Но обвинения Кирстен в меркантильности затмило одно, пожалуй, сейсмическое событие. На пятом году их брака Кирстен улучила в высшей степени благоприятный момент на рынке недвижимости и продала их квартиру, приобретя в ипотеку (по очень выгодной цене) светлый и удобный дом в двух улицах от квартиры, на Ньюбэтл-Террас. Маневр выявил все ее умения переговорщика и финансового воротилы. Рабих, следя за Кирстен, которая сверяла поздно вечером различные ставки и рано утром строго спорила по телефону с агентами по недвижимости, пришел к выводу, что ему исключительно повезло жениться на женщине, которая так грамотно обращается с деньгами. По ходу дела он также осознал еще кое-что. Возможно, Кирстен не зря волнует то, как идут финансовые дела у других людей, и, это приводит их семью к определенному уровню материального комфорта. На это можно бы смотреть как на слабость но, если это и слабость (а Рабих даже не уверен, что это так), то она тесно связана с силой. Цена, какую должен платить Рабих за зависимость от финансового таланта жены, – это необходимость выносить еще и определенные связанные с ним недостатки. Те же добродетели, что делают ее великим переговорщиком и экспертом в области финансов, могут сделать ее (обычно это случается, когда муж ощущает беспокойство по поводу своей карьеры) с ума сводящим и неприятным собеседником при обсуждении достижений их знакомых. Как бы она себя ни вела, она остается верна своему стремлению к стабильности, нежеланию игнорировать материальные критерии успеха и пониманию того, какую цену и за что надо платить. Одни и те же качества служат причиной успеха и предчувствием ненадежности статусного положения. В редких беспокойствах по поводу богатства своих друзей Кирстен (теперь Рабих это понимает) откровенно выказывает как бы слабость своих сильных качеств. Забегая вперед: когда они переедут в свой новый дом, Рабих приложит усилия и никогда больше не станет упускать из виду этих сильных качеств жены, даже тогда, когда слабости особенно очевидны.

Поскольку супруги всегда представляли себе, что настанет день, когда у них появятся дети, то на четвертом году брака решили перестать препятствовать этой возможности. Спустя семь месяцев рядом с раковиной в ванной они получили радостный знак в виде двух полосок на пластинке – что показалось им не совсем подходящим средством для оповещения прибытия в мир нового представителя рода человеческого, существа, которое, возможно, будет жить и через девяносто пять лет после знаменательного дня и которое рано или поздно станет называть двух людей, в эту минуту стоящих в нижнем белье, такими невероятными словами: «мама» и «папа». В течение долгих месяцев «странной войны»[30] они гадали, что в точности им следует делать. Знакомые с трудностями собственной жизни, они считают, что для них это шанс с самого начала подготовить все правильно, до мелочей. Воскресное приложение рекомендует больше картофельной кожуры и изюма, селедку и масло из грецких орехов – и Кирстен предается этому страстно, стремясь избавиться хотя бы от части страха, который охватывает ее из-за невозможности управлять всем, что происходит внутри ее. На совещании или в автобусе, на вечеринке или за стиркой ее не отпускает мысль, что всего в нескольких миллиметрах от ее пупочной впадины образуются клапаны, сращиваются нейроны и ДНК определяет, какая форма будет у подбородка и какие черты предков по крупицам создадут личность. Неудивительно, что она рано ложится спать. Никогда в своей жизни она не испытывала такого беспокойства. Рабих частенько покровительственно кладет ей руку на живот. То, что внутри, намного талантливее, чем они. Вместе они знают, как составлять бюджеты, рассчитывать движение транспорта, создавать дизайны полов, а тот, что внутри, знает, как создать себя, свой череп и кровеносную систему, что будет действовать почти целый век без передышки. В последние недели они завидуют этому незнакомцу за его возможность полного единения с ними, возможно, в последний раз. Им представляется, как в грядущей жизни, возможно, в номере какого-либо зарубежного отеля после долгого перелета их ребенок будет стараться заглушить шум кондиционера из-за особенностей организма, биоритмы которого нарушил перелет нескольких часовых поясов на лайнере, свернувшись в позе эмбриона, дабы обрести покой давно утраченной материнской утробы. Когда наконец после семичасовых мучительных испытаний на свет появляется малышка, ее называют Эстер (в честь одной из прабабушек по материнской линии) и Катрин (в честь матери Рабиха). Новоиспеченные родители не могут на нее наглядеться. Она кажется совершенством во всем, красивейшим созданием, смотрящим на них, родителей, громаднейшими глазами, которые кажутся им бесконечно мудрыми, – как будто свою прежнюю жизнь Эстер потратила на то, чтобы вобрать в себя целиком всю мудрость мира. Этот широкий лоб, эти миниатюрные точеные пальчики и эти ножки, такие же нежные, как отяжелевшие веки матери, позже, во время долгих бессонных ночей, сыграют немалую роль в усмирении родительских нервов, когда вопли малышки проверяли на прочность родительский рассудок. Новорожденную сразу же начинает раздражать планета, на которую ее забросило. Больничные стены тошнотворно зеленые; санитарка держит ее неуклюже, а врач тычет своей пытливой лопаточкой; из соседних палат доносятся истошные крики и громкое хлопанье дверей; ей то слишком жарко, то чересчур холодно – и в изнеможении и хаосе ранних утренних часов ей, кажется, не остается другого выбора, как только рыдать, не прекращая. Плач впивается в сердца ее обезумевших родителей, которые ни в одном словаре не в силах отыскать значений ее яростных требований. Громадные ручищи гладят ее по головке, и чьи-то голоса неумолчно бормочут что-то, в чем она никак не улавливает смысла. Лампы на потолке испускают жестокий белый свет, от которого ее не защищают тоненькие, как бумага, слабенькие веки. Задача ухватиться за сосок сродни попытке утопающего спасти жизнь, вцепившись в буй посреди бушующего в океане шторма. Малышка, мягко выражаясь, чуточку не в себе. После титанической борьбы она в конце концов засыпает снаружи своего былого дома, сердце ее, кинутой безо всяких разгадок, разбито, однако несколько успокаивает вздымающееся и опускающееся знакомое дыхание. Никогда не доводилось супругам заботиться о ком-либо столь напряженно и самозабвенно. Появление в их семье малышки преобразует их понимание любви. Супруги осознают, как прежде они мало понимали, что действительно поставлено на карту.