– Почему же вы, идиоты, не предохранялись?! – кричал отец. – Раз уж так приспичило?

– Мы думали с первого раза ничего не буде-ет… – рыдала Инга.

– Думали они… Каким местом, интересно?

Вениамин Максимилианович еще долго бушевал, но он, в отличие от жены, хотя бы понимал ситуацию, поскольку сам потерял невинность лет в четырнадцать, правда, с девушкой постарше. Этель же слушала дочь в полном недоумении: не похоже, чтобы девочку принуждали силой – тогда почему? Она даже спросила у мужа:

– Вениамин, я не понимаю – Ингу же не изнасиловали, правда? Она сама пошла на это?

– Конечно, сама. Вертихвостка чертова! Горит там у нее, понимаешь ли! А ты что, не могла ее подготовить?

– Я думала, еще рано…

– Какой там – рано! Сама видишь, поздно.

Этель Леонардовна никак не могла постигнуть поведения дочери: у нее нигде никогда не «горело», наоборот, она старалась всячески избегать супружеских объятий. Впрочем, супруг не сильно и настаивал. Этель стала невольно приглядываться к Инге, силясь понять, что же девочка чувствовала, когда решилась на такие отношения с мальчиком. Но девочка пребывала в крайней печали, кляня собственную глупость. Она решила, что больше ни один мужчина не притронется к ней против ее желания.

Инга даже не представляла, на что пришлось пойти родителям, чтобы замять этот позор: сколько взяток было роздано, сколько вранья произнесено! Призналась она в середине марта и смогла проучиться еще месяц: живот был совсем не заметен. Потом мать договорилась со школой, чтобы Инга досрочно сдала все контрольные и получила итоговые оценки на полтора месяца раньше остальных, объясняя это тем, что им с дочерью придется срочно поехать в Верхнюю Пышму – бабушка совсем плоха. Бабушка на самом деле была вполне хороша и приняла провинившуюся внучку гораздо мягче, чем ее родители. Инга доходила свой срок и в середине июля родила здоровенького мальчика, которого записали сыном Этель и Вениамина Нортов. К сентябрю Инга с мамой и маленьким Эвальдом вернулись в Москву, и Инга как ни в чем ни бывало пошла в девятый класс. А через год заявила, что не хочет больше учиться в школе, а будет поступать в Училище циркового и эстрадного искусства. Последовал скандал, который, пожалуй, превзошел предыдущий.

– И кем же ты собираешься быть? – кричал разъяренный отец. – Клоуном?! Дрессировщицей тигров?

– Я поступаю на эстрадное отделение, причем тут тигры? – возражала Инга.

– И что ты будешь делать?

– Танцевать!

– Где? В Большой театр тебя точно не возьмут!

– А есть Театр эстрады! И оперетта!

На самом деле Инга плохо представляла, что именно она будет делать по окончании училища, но не волновалась: учиться-то почти четыре года, будет время определиться. Надо сказать, держалась она стойко, потому что чувствовала свое призвание, а к родительским планам на собственное будущее всегда относилась скептически, не собираясь жить по их указке. Ну да, она совершила ошибку – спасибо, что прикрыли. Но теперь она поумнела и не собирается ни у кого идти на поводу, будь то родители, Лариска или очередной Санёк. Родители, надо сказать, никак не ожидали от Инги такой твердости характера. С тех пор Вениамин Максимилианович, говоря о дочери, заявлял с горечью: «Сплошное разочарование! Мы ее списали». Но Этель Леонардовна еще долго пыталась Ингу переубедить, постоянно ведя с ней воспитательные беседы, совершенно безрезультатные, потому что Инга легко ее переговаривала. Мало того, заставляла задуматься о собственной жизни.

– Мама, скажи, только честно, ты счастлива? – спрашивала Инга, серьезно глядя на Этель Леонардовну. – О такой жизни ты мечтала?

– Конечно, счастлива, – неуверенно отвечала мать, пытаясь вспомнить, о чем она мечтала в ранней юности. Ну да, что-то мерещилось романтичное: Ассоль, Алые паруса, капитан Грей. Все сказки кончались замужеством, а дальше начиналась суровая проза, воплощением которой была Наташа Ростова с запачканными пеленками.

– Но это же скука смертная! – восклицала дочь. – Нет, это не по мне. Я танцевать хочу. Я хочу на сцену! Знаешь, мне иногда это снится. Ты не представляешь, какое это счастье, какое упоение! Я словно лечу! Весь зал у моих ног!

И она, ловко обмотавшись сдернутой с матери шалью, начинала отплясывать, напевая арию Сильвы «Частица черта в нас».

Глядя на дочь, Этель не могла не признать: да, частица черта в ней определенно есть. И невольно чувствовала зависть и обиду: почему же в ней самой нет «ни искры, ни уголька»? Так сказала при первом знакомстве мать Вениамина, а Этель случайно подслушала и запомнила. Она тут же удалилась на безопасное расстояние и не услышала дальнейшего разговора, который расстроил бы ее еще больше:

– Мама, меня это вполне устраивает, – ответил Вениамин. – Этель – тихая послушная девочка, из которой я смогу вылепить то, что мне нужно.

– Ой, дружочек, в тихом омуте сам знаешь, что водится.

– Да какой омут, мама! Так, мелкий прудик.

После разговоров с дочерью у Этель Леонардовны почему-то возникало чувство унижения и неприязни к Инге, словно та в чем-то ее превосходила – и в чем, интересно? Но так и казалось, что дочь смотрит на нее с выражением снисходительной жалости. Этель стала все чаще раздумывать, так ли уж она счастлива, как считала? Неужели ее жизнь – сплошная скука? И через некоторое время оказалось, что семейное счастье Нортов – иллюзия, а душевные омуты «тихой девочки» Этель гораздо глубже, чем представлялось Вениамину Максимилиановичу.

Но сначала Инга поступила в училище. Экзамены она сдала с блеском и с головой погрузилась в студенческую жизнь. Инга относилась к занятиям очень ответственно, удивляя родителей, которые опасались, как бы их лихая дочь не принесла в подоле еще одного младенца. Но Инга держала себя в руках: хватит с нее приключений! Впрочем, в небольших удовольствиях она себе не отказывала, только соблюдала осторожность. Маленького Эвика Инга обожала, но ей редко приходилось с ним нянчиться, и каждый раз ее душа исходила нежностью и любовью. По требованию родителей ей приходилось строго придерживаться роли сестры. Этель Леонардовна радовалась, что ребенок ничем не походил на Ингу – ни внешностью, ни темпераментом. Воспитывали его гораздо более сурово, чем Ингу – согласно пословице: обжегшись на молоке, дули на воду. Но маленький Эвальд вел себя хорошо, а тяга к порядку, похоже, была у него в крови: все свои игрушки он чуть не с младенчества выстраивал по ранжиру и расстраивался, когда в домашнем укладе что-либо нарушалось.

Когда Инге исполнилось восемнадцать, ей пришлось совсем уйти из дома. Началось все с того, что у Этель Леонардовны появился новый ученик – Володя Панков, студент Вениамина Максимилиановича, которому необходимо было подтянуть немецкий для сдачи кандидатского минимума. Молодой человек был необыкновенно красив – изысканной утонченной красотой, свойственной персонажам Средневековья, изучению которого и он посвятил свою жизнь. Высокий, тонкокостный, с удлиненным лицом и необычайно выразительными руками, он словно сошел со старинной гравюры. Именно гравюры, потому что цвета в нем не было совсем: бледная кожа, темно-русые волнистые волосы с прядями ранней седины, широко расставленные большие серые глаза с длинными ресницами. Особенно красив был его рот с прихотливо очерченной верхней губой, напоминающей лук Амура. Красоте нисколько не мешал небольшой дефект: правый глаз слегка косил в сторону виска, и это придавало особую томность взору. И даже то, что из-за врожденной патологии сустава он слегка прихрамывал и вынужден был ходить с тростью, только добавляло очарования. Сам Володя никакого очарования в себе не подозревал, наоборот, был чрезвычайно застенчив и закомплексован.