– А ты разбираешься?

– Не особенно.

Но однажды «крышку» все-таки сорвало, и поспособствовала этому Кристина. В этот день она как-то особенно раздражала Эвальда своим сюсюканьем:

– И до чего же ты хорошенький, – говорила она, стоя на коленях над Эвальдом, лежащим на постели. – Сладенький, так бы и съела!

– Не называй меня так. Мне неприятно.

– Как не называть, малыш?

– Я тебе не малыш!

От нестерпимой ненависти у Эвальда потемнело в глазах. Он резко сел, толкнул Кристину и навалился на нее сверху, взяв руками за горло. Она решила, что это такая игра, и захихикала, но Эвальд нажал посильнее, и Кристина забилась, пытаясь вырваться. Глядя в ее глаза, в которых плескался страх, Эвальд все сжимал и сжимал руки – Кристина захрипела, задыхаясь. Тогда он ослабил хватку. Кристина жадно хватала воздух и кашляла, а Эвальд смотрел. Руки с шеи он так и не убрал и чувствовал, как лихорадочно бьется ее пульс.

– Пусти меня, – с трудом выговорила Кристина. – Ты что, ополоумел?

– Попроси как следует.

Он снова надавил на ее шею, и Кристина испуганно заёрзала.

– Ну?

– По… пожалуйста, отпусти меня! Пожалуйста, Эвальд, миленький!

– Уже лучше. Еще раз скажешь, что я сладкий или хорошенький, пеняй на себя. Я тебе не комнатная собачка, поняла?

– Я больше не буду, нет, нет!

– А то возомнила о себе невесть что, шлюха. Вали отсюда. И только попробуй Инге нажаловаться!

Кристина сбежала, но успокоение так и не пришло, внутренняя дрожь не стихала. Вечером Эвальд зашел к матери и процедил сквозь судорожно стиснутые зубы:

– Эта твоя Кристина… Пусть больше не приходит.

– Почему это? – удивилась Инга. Она смывала макияж перед трельяжем и видела отражение сына сразу в трех зеркалах. Вгляделась, нахмурилась и повернулась к нему:

– Что произошло?

Он пожал плечами:

– Ничего. Не нравится она мне, вот и все. И никогда не нравилась.

– Разве?

– А ты не смей вмешиваться в мою личную жизнь. Я тебе не игрушка. И вообще, развела тут какой-то бордель. Мне заниматься надо. Если не сдам вступительные экзамены, ты будешь виновата! Что мне тогда прикажешь делать? В армию идти? Или в твоем кабаре выступать?

– Как ты со мной разговариваешь?!

– Как хочу, так и разговариваю!

Он вдруг заорал в полный голос, но почему-то по-немецки. Инга, учившая в школе английский, не понимала ни слова, но в мешанине гортанных и шипящих звуков, которые изрыгал ее сын, было столько ненависти и злобы, что она испугалась:

– Эвик, ну что ты, мальчик? – забормотала она, поднимаясь. – О чем ты говоришь? Какая армия? Конечно, никакой армии, я тебя отмажу! Ты обязательно поступишь, ты такой способный…

– Не смей. Называть. Меня. Эвиком. Я – Эвальд! – четко и раздельно произнес сын. Его непонятная вспышка ярости так же мгновенно прекратилась, как и началась. Он повернулся и ушел к себе, а Инга долго еще сидела, рассеянно глядя в зеркало и видя там не свое отражение, а напряженное лицо сына со злобно прищуренными глазами.

А Эвальд был сам не свой: происшествие с Кристиной его напугало. Возбуждение постепенно стихало, и в душу проникал ледяной ужас, от которого мурашки бежали по коже и мутилось в голове. Эвальд не мог не сознавать, что и в самом деле чуть было не задушил эту нелепую женщину. На его руках словно остался отпечаток женской шеи, а ее лихорадочный пульс бился прямо в ладони под большим пальцем. Он и раньше испытывал мучительные приступы убийственного раздражения, но такого сильного припадка еще не случалось.

Эвальд помнил, что в детстве у него бывали нервические срывы, когда он кричал на всю квартиру и яростно колотил кулачками по диванным подушкам. Один раз это случилось из-за ненавистной овсяной каши, другой – из-за того, что в его комнате поменяли настенный коврик: он привык к старому, любил его разглядывать, находя в переплетении потертых цветочных орнаментов то личико феи, то кошачью мордочку, то медвежонка. Новый ковер был яркий, геометрический, и никакие феи в нем не прятались. Оба раза его сурово наказали, но овсянку Этель все-таки перестала готовить. А с ковром пришлось смириться. Став старше, Эвальд научился скрывать от взрослых свои приступы ярости, колотя подушки и выкрикивая бессвязные ругательства в полном одиночестве.

В этот вечер Эвальд долго не мог заснуть. Несколько раз мыл руки, но неприятное ощущение чужого пульса в ладони не проходило. Он долго метался без сна среди скомканных простыней, напрасно убеждая себя в несерьезности произошедшего:

– Я не убийца, нет! Я не хотел ничего плохого. Просто она довела меня. Дура! Я хороший, хороший…

Но успокоиться никак не мог – наоборот, становилось все хуже: затрясло в ознобе и замутило так, что Эвальд еле успел добежать до ванны, где его вырвало. Сидя на холодном кафельном полу, мальчик бился в рыданиях и рвотных судорогах. Прибежала перепуганная Инга, хотела вызвать «Скорую», но Эвальд замотал головой:

– Не надо… Я просто чем-то отравился…

Отдышавшись, он сказал, не глядя на мать:

– Думаю, это творог. Он сразу показался мне каким-то подозрительным.

Инга полночи хлопотала над сыном, и к утру он забылся неглубоким сном, переполненным кошмарами: сцена удушения все повторялась и повторялась, только жертвы были разные: Кристина, Алиса… Инга. Проснулся он поздно и долго лежал, глядя в потолок. Вчерашнее событие отдалилось во времени и уже не казалось таким страшным. Ничего ж не случилось! Конечно, он не убийца. Он хороший, благополучный, правильный мальчик. Слово было найдено: «правильный». А Кристина – неправильная. И Алиса, и Инга – все неправильные, каждая по-своему. Постепенно ужас отступил, лишь иногда сердце пронзала ледяная игла страха, и он принимался повторять свою мантру: «Я хороший, благополучный, правильный. Со мной все в полном порядке».

Но знал, знал, что внутри него завелось маленькое чудовище – демон, злобный и кровожадный, которого он почему-то стал называть Максвеллом. Позже, узнав про мысленный эксперимент британского ученого[9], Эвальд невольно усмехнулся. Он не настолько разбирался в физике, чтобы понять всю суть эксперимента, но определенное сходство было, только, в отличие от демона Максвелла, его собственный монстр сортировал «молекулы» добра и зла, отсеивая зло и концентрируя его в душе Эвальда.