– Ты пил пиво?! – ужаснулась Этель Леонардовна.

– Это шутка, – спокойно объяснил он, с насмешкой глядя на бабку. – Шутка юмора. Из рекламы. Я был с Алисой. Помогал ей по английскому.

Этель Леонардовна чувствовала, что потеряла все влияние на Эвальда. Он совершенно перестал ее бояться, и довольно часто Этель Леонардовне казалось, что мальчик, разговаривая с ней, потешается и даже издевается, но так утонченно, что и придраться не к чему. Алиса была приручена и становилась неинтересной, так что все свои силы Эвальд обратил на несчастную Этель. Неизвестно, как далеко он бы мог зайти, если бы однажды, вернувшись из школы, не обнаружил Этель Леонардовну лежащей на полу с перекошенным лицом: у нее случился инсульт. Так что пришлось Инге вернуться домой.

Этель Леонардовна так и не оправилась. Инга наняла матери постоянную сиделку, а сама обосновалась в бывшем кабинете отца. Когда Эвальд мечтал о возвращении Инги, он даже не представлял, какому испытанию подвергнется его психика. Он был настоящий Норт: педантичный, консервативный, сдержанный, даже скрытный. И когда на него обрушилась стихия материнского темперамента, мальчик дрогнул. Справиться с Ингой Эвальд не умел – она была сильнее и ни на какие его манипуляции не поддавалась. Пока была жива Этель Леонардовна, Инга еще держала себя в руках, но после ее кончины, последовавшей через полтора года, развернулась вовсю. Привычный ход вещей нарушился, порядок рухнул.

Готовить Инга не умела и была порядочной неряхой, так что Эвальд скоро научился делать яичницу, жарить картошку и даже варить борщ – под телефонным руководством Алисы. В дом Эвальд не приводил ее ни разу: при жизни деда и бабки это было немыслимо, а теперь он не хотел знакомить подругу с матерью. Уборкой занималась нанятая Ингой тётка, но работы хватало и Эвальду. Он постоянно очищал пепельницы, выбрасывал пустые бутылки и убирал на место раскиданные матерью вещи, потому что при виде стоящих не на месте книг, валяющихся на полу журналов или небрежно висящего на спинке стула платья у него начинало звенеть в ушах от какого-то внутреннего неудобства и напряжения, граничащего с болью.

Эвальд заканчивал десятый класс и готовился к поступлению в институт иностранных языков, а вокруг него кипела яркая и шумная материнская жизнь, напоминающая бурлеск. Постоянные гости, репетиции, примерки нарядов, громкая музыка, запах духов, сигарет и вина, женская косметика у каждого зеркала, затейливые лифчики и трусики, развешанные в ванной, и характерные звуки, доносящие из материнской комнаты, когда ее очередной любовник оставался на ночь, – все это чудовищно раздражало Эвальда, но и невольно возбуждало.

Материнские подруги поглядывали на рослого и привлекательного мальчика с интересом, а он краснел, отворачивался и старался побыстрее прошмыгнуть к себе в комнату, но все равно видел, видел – не мог не видеть! – и длинные ноги в ажурных чулках, и обтянутый блестящим атласом зад, и белую грудь, вываливающуюся из низкого выреза платья. Однажды вечером в комнату к нему зашла Кристина, одна из материнских подруг. Они с Ингой выступали вместе, одинаково наряженные и накрашенные, изображая близнецов. Инга еще не пришла, и Кристина дожидалась ее, скучая над «Космо» и «Караваном историй». Потом решила развлечься.

– Чем занимаешься? – спросила она, усаживаясь рядом с Эвальдом на диван. Он снял наушники, покосился на ее выразительное декольте и скрещенные ноги в сетчатых колготках и, покраснев, ответил:

– Английским. Мне в этом году в Иняз поступать.

– В Иняз, – с уважением протянула Кристина. – Ты способный, Инга говорила. Дипломатом станешь? Тебе пойдет. Ты такой элегантный, невозмутимый…

Эвальд взглянул на Кристину – глаза ее смеялись. Она подвинулась ближе:

– Невозмутимый мальчик… Красивый мальчик…

Обняла за шею горячей рукой и поцеловала в губы.

– Сладкий мальчик…

Эвальд хотел отодвинуться, но не мог шевельнуться.

– Не надо, – попросил он, чувствуя, как ее рука расстегивает ему брюки.

– Да почему ж не надо-то? Тебе же хочется, я вижу.

– Нет! – простонал он. Но было поздно. Кристина уже сидела на нем верхом, а ее пышная грудь почти упиралась Эвальду в лицо. Кристина ритмично двигалась, время от времени наклоняясь и целуя его взасос. Когда все закончилось, она слезла, поправила свою одежду, потрепала Эвальда по горящей огнем щеке и сказала:

– Ты – молодец! Пока, красавчик. Пошла я, а то эту Ингу не дождешься.

Она исчезла. Эвальд чувствовал себя раздавленным и грязным. Нет, испытанное им наслаждение, хотя и навязанное силком, было острым и мощным, но все равно разочаровало: «Это и есть любовь? Вот эта непристойная возня, звуки и запахи?» Он долго отмывался в душе, еще не зная, что страдания его только начинаются: Кристина все рассказала Инге, и та, слегка посмеиваясь над пуританством сына – настоящий Норт! – принялась изводить Эвальда расспросами и поддразниваниями. Особенно невыносимо было Эвальду думать, что Кристина с Ингой обсуждают его и наверняка потешаются! Как Этель не понимала свою дочь, так Инга совершенно не понимала своего сына, даже не догадываясь, сколько мучительных сложностей связано у него с таким простым и приятным занятием, как секс.

Эвальд еще несколько раз переспал с Кристиной – вернее, она с ним, называя это сексуальным ликбезом. Мальчик чувствовал себя подопытной крысой, но противостоять не мог: живая и теплая роскошь доступного женского тела приводила его в исступление, и чего в этом исступлении было больше – вожделения или ненависти, он не понимал. Было стыдно – это он знал точно. Стыдно, что спит с женщиной, годящейся ему в матери, да еще такой потасканной: Кристина была на десять лет старше Инги.

Теперь отношения Эвальда с Алисой стали особенно мучительны: и у нее были ноги, грудь, выпуклая попка, послушные губы и теплые руки. На одном из свиданий Эвальд попытался грубо овладеть ею, Алиса испугалась и зажалась так, что ничего у них толком не получилось. Раздосадованный Эвальд нетерпеливо подвинул плачущую Алису, и та свалилась с дивана, где они развлекались. Эвальд стоял, застегивая брюки, и брезгливо рассматривал Алису, сидящую на полу с задранной юбкой. Алиса придвинулась, обняла его ноги и, глядя растерянными голубыми глазами в бесстрастное лицо Эвальда, робко спросила:

– Мы же теперь вместе, правда? Навсегда?

– Ну конечно, – усмехнулся Эвальд, вырвался из ее рук и ушел.

Он постоянно пребывал в раздражении, словно чайник, стоящий на маленьком огне. Но температура все повышалась, и бурлящий кипяток грозил сорвать крышку и залить конфорку. Ругаться с Ингой Эвальд опасался, хотя все время ворчал из-за устраиваемого ею беспорядка, так что порой даже получал шутливый подзатыльник:

– Ну и зануда же ты! – смеясь, говорила Инга. – Вылитый дед. Ему тоже все было не так. Какая разница, где стоит эта дурацкая ваза?

– Ее место здесь, – упрямо отвечал Эвальд, пристраивая на комод любимую вазочку Этель Леонардовны, бледно-зеленую с розовыми маками у горлышка. – И прошу тебя, будь с ней поосторожней. Это Карл Линдстром, начало двадцатого века. Хрупкая и ценная вещь.