Паром, следующий из Абердина на Оркни, оборудован как отель, но правду о ежедневных поездках через бурное Северное море не скрыть, как не скрыть и запашок рвоты. Выбор ковров с узорами не случаен – так почти незаметны следы блевотины, а стулья прикованы к полу цепями, чтобы их не болтало по комнате в непогоду. Капитан объявляет по интеркому, что нас может «немного поколотить», но мне-то знакома эта оркнейская любовь к преуменьшениям, так что я решаю воздержаться от пищи и заранее принять таблетку от укачивания. Мне говорили, что если подступает морская болезнь, то надо смотреть на горизонт, но прямо сейчас мне хочется только спать.

Я не понимаю, люди вокруг пьяные или их просто качает на волнах. Я укладываюсь прямо на содрогающийся пол, накрываюсь курткой и смотрю, как мать и сын спорят на жестовом языке. В комнате отдыха слышен оркнейский акцент, которого я не слышала месяцами; он напоминает мне об однокашниках и соседях. Это кельтская певучая речь, совсем не такая, как в Глазго, скорее что-то среднее между уэльским и скандинавским акцентом, жеманная и звучащая почти насмешливо. Однако этот привычный говор не успокаивает меня, а лишь пробуждает беспокойство и знакомое ощущение неприкаянности. Я чувствую себя слишком зазнавшейся, во мне слишком много «английскости», мне снова кажется, что я заперта «на горé», как недовольные подростки называют Оркни.

Я покупаю в баре выпуск газеты Orcadian. Мне интересно почитать местные новости, но страшно столкнуться с кем-то из старых знакомых. Я выгляжу жалко, я лузер, у меня нервы ни к черту и лицо в прыщах. Мне не хочется признавать, что я вернулась, что я ни на что не способна. Любопытно: возможно ли, пожив какое-то время в другом месте, действительно «вернуться домой», или это всегда лишь попытка сбежать в место, где ты никогда и не был своим.

Я уже несколько месяцев не пью, но, выслушивая комплименты вроде «вот молодец», чувствую себя обманщицей, потому что хочу пить и не верю, что действительно никогда больше не сорвусь. И всё же пока я не пью, держусь день за днем. Быть может, думаю я, вот эта ежедневная борьба и ограниченная, осторожная жизнь – это и есть то, что называют чудом исцеления.

В свою последнюю поездку домой все семьдесят четыре часа на пароме я провела у бара, и в итоге сойти на берег мне помогали незнакомые люди. На сей раз, когда паром около полуночи подплывает к Керкуоллу, я стою на палубе, наслаждаясь соленым ветром и любуясь приближающимися огоньками гавани. Мама встречает меня, и я вижу облегчение на ее лице.

Кода мама везет меня на машине к себе домой, я вспоминаю, как, когда мы с Томом были маленькими, она тянулась к заднему сиденью и сжимала рукой наши коленки, чтобы удостовериться, что мы никуда не делись. Она до сих пор иногда так делает.

Мама теперь живет в Керкуолле, главном городе Оркни, в большом бунгало, которое она купила на деньги, вырученные с продажи дома на ферме. Она сдает комнаты в аренду, но сегодня одну из них оставила свободной для меня. Да, здесь есть мебель, картины и посуда с фермы, но я никогда тут не жила, это не мой дом. Мама заваривает мне чай, и мы вдвоем садимся за большой деревянный кухонный стол, за которым когда-то ели вчетвером на ферме.

Раз в месяц, примерно в полнолуние, мама едет на залив Скейл волонтером и помогает Королевскому обществу защиты птиц исследовать выброшенные на берег тельца. Мама ходит вдоль линии прилива, ищет и пересчитывает мертвых птиц, определяет их вид. Ее исследования помогают собрать информацию о болезнях, нехватке пищи или разливе нефти, но, к счастью, обычно она находит совсем немного птиц. Через пару дней после приезда я присоединяюсь к маме. Во время прогулки мы видим на другом берегу залива ферму – ближе к ней мама в эти дни не подходит. Мы находим одного мертвого глупыша, одного мертвого баклана и одну мертвую овцу.

Мама уезжает домой, в Керкуолл, а я бреду по пляжу вдоль побережья к ферме и фиксирую, как меня учили в реабилитационном центре, свои чувства по отношению к ней: завидев здания, я ощущаю прилив нежности. Теперь обитатели фермы – чужие мне люди, но я родом отсюда, и это особое для меня место.

Папа дома, хотя чаще всего ночует у своей девушки. Сидя за морозильным ларем, я размышляю обо всем случившемся, затем решаю сходить на Выгон. В фургоне папа рассказывает мне о толчках, и мы вместе отправляемся покормить хайлендских коров.

Я провожу у мамы несколько недель, много сплю, зависаю на сайтах с вакансиями, оформляю пособие по безработице и посещаю несколько собраний Анонимных Алкоголиков в Керкуолле. Маме со мной приходится нелегко. Она миролюбивая и поддерживает меня, но я слишком легко раздражаюсь. На Оркни я регрессирую до состояния угрюмого подростка. Я знаю, она довольна тем, что я не пью, но обсуждать эту тему я не хочу, как будто это значит признать, что я в прошлом ошибалась, а она, следовательно, была права.

Вскоре после моего приезда начинаются штормы. Хотя жизнь в городе отличается от жизни на ферме: в саду есть деревья и мы лучше укрыты, – в ветреную погоду в мамином доме всё равно шумно. Световой день совсем короткий, и я часто весь его просыпаю. На Рождество я отправляюсь в Манчестер навестить брата и его беременную жену. Жизнь продолжается; я возвращаюсь с Оркни с осознанием, что пора начать делать что-то еще помимо воздержания от выпивки.

В прошлом месяце из-за непогоды – северные ветры по силе были сопоставимы с ураганом, почву размыло – на ферме местами разрушились ограды из огромных серых плит, простоявшие, несмотря на все бури, целых сто пятьдесят лет.

Наутро после шторма я гуляю по побережью в поисках вынесенного на берег плавника или какого-нибудь сокровища. Мне везет, и я нахожу кое-что необычное: по другую сторону забора, недалеко от берега, – тюлень, которого, возможно, выбросила на пляж мощнейшая волна. Одинокий малыш, сбившийся с пути.

Так и меня – уже девять месяцев как трезвую, потрепанную, но дочиста отмытую, отшлифованную, будто галька, – выбросило на этот остров. Я вернулась в конце тяжелого года домой, туда, где дуют создавшие меня ветра, туда, где морская соль просыпалась мне на раны. Я начала с чистого листа, но не уверена теперь, что делать со своей жизнью, так что собираюсь для начала просто быть полезной, в короткие светлые часы помогать возводить стены, а ночи проводить в фургоне.

После пятидесяти четырех дней непрерывных дождей, после мрачного декабря, который подарил нам лишь восемь солнечных часов, январь побаловал чудесными днями и сказочными закатами, отражавшимися в спокойном море. Мама отвезла меня с сумками на ферму; я рада, что могу чем-то помочь. Папа мне раньше показывал, как класть каменные ограды. Это дело небыстрое. Ограда обычно состоит из двух стен с плоскими внешними поверхностями, которые сверху соединяются большими глыбами, а пространство в середине, между стенами, заполняется мелкими, свободно уложенными камнями. И хотя чинить сломанную ограду проще, чем строить с нуля, это невозможно делать так же отвлеченно, на автомате, как укладывают шлакоблоки. Постоянно приходится визуализировать будущую стену и принимать решения. Я отбираю неровные камни, оцениваю их форму и размер, собираю уникальный объемный пазл, который должен быть долговечным.