Моя мать и ее прислуга имели на многое разные взгляды, но их симпатии к певцам эстрады странным образом частично совпадали. Например, обе они постоянно слушали певца Юлиана еще до того, как он куда-то канул. Только благодаря этому обстоятельству я и мог отметить его в безликой массе.

Так вот, мистер Ричард Сименс весьма походил на этого глубоко несимпатичного мне «деятеля искусств».

Он был высок ростом, с неплохой фигурой, если бы не тяжеловатая нижняя часть. В уложенных стилистом темных кудрях пробивалась живописная седина. Лицо округлое и тяжеловатое, темные, будто подкрашенные глаза и брови, толстые губы со сладкой улыбкой, – все в нем сражало слабый пол наповал неотразимой, на мой взгляд, женоподобной, вальяжностью.

За годы, прошедшие после нашей встречи, он стал еще увереннее в себе и еще вальяжнее. И живописнее – этакий старенький плейбой. И мне он улыбался так же сладко, как при первом знакомстве в Оксфорде.

Как и при первом знакомстве, мне пришлось подавить смутное чувство опасности, непроизвольно возникавшее при общении с ним. Мне казалось, что опасение и недоверие к нему у меня связаны с его положением счастливого мужа женщины, которую я так несчастливо неразделенно любил.

Я, в свою очередь, постарался широко улыбнуться ему:

– О-о-о, хэлло, мистер Сименс! Удивительно, как быстро вы добрались! Рад вас видеть!

– Я тоже очень-очень рад, многоуважаемый мистер Сотников!

Еще немного, и мы бы принялись обниматься прямо возле клумбы с бархатцами.

Впрочем, терять времени нам не следовало. Чтобы не вести Сименса к себе, я предложил ему зайти в расположенный неподалеку «Макдоналдс». Кстати, я и сам несколько проголодался. Гость согласился и без всякого чванства принялся за макчикен и филе-о-фиш на этот раз с ненавистным мне кофе. Так что мы вместе и довольно оперативно заморили червячка, и обаятельный мистер Сименс приступил к делу:

– Дорогой Кирилл, если позволите так вас называть. Пока мы безвольно ждем звонка от киднепперов, постараюсь по возможности ввести вас в курс дела. Я хочу рассказать все то, что собиралась рассказать вам Бесси.

Он помолчал, потом вздохнул и заговорил снова:

– Последний раз мы с вами виделись в самое счастливое для меня время. О такой женщине, как мисс Миленина, я действительно мечтал всю жизнь.

Он снова умолк, подыскивая слова.

– Видите ли, мистер Сотников, я родился в Оксфорде, и родился лет на десять с лишком раньше вас. Мой отец, член научного совета университетской кафедры Бенджамен Сименс, был, что называется, чистокровным англичанином. Мою мать он вывез из Дели, плененный ее красотой, такой же редкой, как и красота моей жены. Но счастья это ей не принесло. Бедная Лакшми-рани, тоненькая, как тростиночка, оторванная от своих корней, от жаркого солнца и волшебства индийской природы!

Он вздохнул, сокрушенно покачал головой и продолжил:

– Когда я родился, мама была еще совсем молода, еще сохраняла милую беззаботную веселость. Но уже привыкла, как и я впоследствии, делаться как можно незаметнее дома и зависеть от меняющегося настроения отца – замкнутого и деспотичного, истинного сына холодной и хмурой Англии. Я тогда не понимал, почему мы редко бываем в гостях? Почему маме только дома изредка разрешалось носить прелестные индийские сари? Почему нас никогда не навещала моя родная бабушка миссис Сименс, а мы бываем у нее так редко – только под Рождество – вдвоем с отцом и почти не говорим о матери? Вообще с матерью мне было всегда легко и свободно. Мы вместе читали письма от ее родни, которой не разрешено было приезжать к нам, – они были написаны на ломаном английском и были такими любящими, искренними и теплыми! Вообще все, исходящее от матери, было теплым и полным любви, а вот родные со стороны отца меня как будто принимали не всегда и не полностью. Как будто и моя мать, и даже я когда-то в чем-то непоправимо провинились перед ними. Возможно, самим фактом своего существования.

Мы жили в Оксфорде в небольшом двухэтажном особнячке с палисадником. К тому времени, когда я пошел в школу, в доме уже четко наметились две половины: в нижнем этаже – половина матери, где всегда веяло теплом и уютом, полы устилали мягкие индийские ковры, готовились особые вегетарианские блюда индийской кухни, острые и пряные, согревавшие изнутри. Комнаты наверху занимали отец и его прислуга. Туда я поднимался для занятий, а также во время редких визитов отцовской родни. Наверху всегда было холодно, и зимой, и летом, хотя топили там нормально. Там запрещалось играть и бегать, запрещалось заходить в кабинет отца, и жить следовало строго по английскому расписанию: брекфаст, ланч, файф-о-клок, диннер. Была бы моя воля, я совсем бы не появлялся в верхних комнатах. А вместо этого, к моей тревоге, чем старше я становился, тем невозвратимее жизнь удаляла меня из любящего, теплого, такого милого и близкого индийского мира матери в неумолимый мир английской строгости.

Поступление в университет было мечтой всех моих одноклассников.

В школьной системе ценностей самое высокое место занимали дети богатых родителей, ученики с высшим ай-кью – или, как я, дети преподавательского состава, словно продолжающие фамильную традицию. Моего отца уважали и директор, и учителя: я с детства привык думать, что пойду по его стопам. В школе же я приучился неосознанно стесняться своего не чистого английского происхождения. Все, что составляло тайную радость моей жизни: мелодичный язык, буйные краски, прихотливые кушанья, наивная древняя эротика, наконец – мы с Лакшми-рани обсуждали картинки в Камасутре уже с 6 лет! – в жизни англичан или совсем отменялось, или было под запретом и считалось грехом.

И именно из-за этого стеснения я с самого детства заставлял себя тянуться к строгому пуританскому миру моего отца и загонял как можно глубже то, без чего, как выяснилось впоследствии, жизнь моя – именно моя, такого, какой я есть! – теряла всякий смысл. К сожалению, в детстве часто доверяешь мнению большинства, не понимая, что не может быть никакого большинства и меньшинства в рассуждениях о мире души – ведь в этом мире, как в природе, нет ничего одинакового, и дикий цветок ничуть не менее красив и ценен, чем ухоженная садовая роза. Как горько мне сегодня рассказывать вам об этом!

Он опять помолчал, словно что-то припоминая.

– Так вот, учась в школе, я все больше и больше отдалялся от матери. Вместе с отцом мы занялись английским закаливанием, утренними пробежками, и к третьему классу из темноволосого смуглого толстячка я превратился в стройного романтического английского мальчика, разве что с легкой примесью вовсе, может быть, не индийской, а, к примеру, шотландской крови.

– Это страшно радовало моего отца и все семейство Сименс, и их одобрение позволяло мне не придавать особого значения грусти и тревоге моей матери. А когда в пятом классе на семейном совете отец предложил отдать меня в закрытую престижную школу для мальчиков и я увидел, как побелело лицо всегда теперь печальной Лакшми-рани, то, вместо того чтобы кинуться к ней и зарыться лицом в легкие складки ее светлого сари, важно приосанился и кивнул.