И при этом я как-то незаметно перестал помогать бабушке, оставил ей все заботы по хозяйству и целыми днями сидел с последним мужем матери и молча потягивал кальян. Так тянулась золотая нить моей жизни – бесценная и неуловимая фэнтези…

Я провел возле дома Рерихов чуть больше года. Я вообще бы, пожалуй, не вернулся в Оксфорд, если бы однажды бабушка не подала мне догнавшее меня в моем запредельном покое письмо отца, словно искра, ожегшее мои английские чувства.

Отец писал, что со времени моего отъезда его здоровье ухудшилось, начались приступы астмы, что Милли его не понимает и не придает ничему значения, а сам он чувствует, что может не дотянуть до следующей весны. Поэтому он хотел бы, пока еще в силах, уладить все бумажные дела, записать на меня все наследство, а возможно, успеть еще погулять на моей свадьбе – о внуках он уже даже и не мечтает! Словом, просит меня приехать побыстрее, так как для него нет большего огорчения, чем знать, что наш оксфордский домик, «стоивший нам с твоей мамой таких трудов», достанется далекой и чужой родне Милли.

Все это, особенно насчет свадьбы и потомства, было так непривычно в устах моего отца, всегда державшего невидимый барьер между нами, что я понял: здоровье и впрямь его тревожит, и ехать следует немедленно.

Ах, как мне не хотелось уезжать из нашего ветхого домишки с открытыми верандами, от бабушки, которая, я знал, уже никогда меня здесь не встретит!

Больше того, я знал, что уезжаю от радостной, беззаботной, ласковой и милосердной Индии с ее тысячелетней мудростью в чопорный ханжеский мирок профессорских семей Оксфорда, пустой и завистливый к чужому успеху. Уезжаю навсегда, как будто закрываю и заколачиваю дверь в комнаты матери на первом этаже нашего неслаженного дома – закрываю и остаюсь наверху, где нет ни тепла, ни света, ни милосердия, ни сострадания. Нет сердца, а есть лишь академический интеллект, чванливый и равнодушный.

Но это было сильнее меня. Это было заложено во мне даже не с молоком матери, а с живой клеточкой отца. Я не мог бороться с этим – со смыслом жизни всего семейства Сименс, всего университетского городишки.

Я должен был завоевать Оксфорд, должен был покорить его, положить на обе лопатки, стать самой яркой звездой на его небосклоне – чего бы это мне ни стоило. И даже обретенную мной волшебную траву, несущую исцеление страждущим и утешение отчаявшимся, я решил привлечь к исполнению своего далекого от утешения и сострадания плана.

Я вернулся. И снова окунулся в мир сплетен и интриг. Я восстановился в альма-матер. Правда, теперь не было необходимости селиться в кампусе: во-первых, мой отец действительно сильно сдал и нуждался в моем присутствии, а во-вторых…

Бесценная травка, не стоившая ни гроша в бедной материнской деревеньке, здесь волшебным образом оказалась нарасхват – цивилизованный мир так нуждался в утешении и ласке! Как будто невидимые силы способствовали мне в достижении цели, за которую я согласен был заплатить любую цену!

Мне без помех удалось наладить поставки. А так как я и сам под воздействием благословенной травы находился в постоянной эйфории, был добр, участлив, обаятелен и неутомим в науке, в спорте, даже в любви (разумеется, ничего общего не имеющей с настоящей), то я враз сделался душой оксфордского кружка, куда входили и мой отец, и отец Милли. Дамы наперебой принялись жалеть меня и опекать буквально во всем («Бедный мальчик, он понес такую потерю!»), преподаватели завышали оценки и смотрели сквозь пальцы на все мои шалости («Мальчик больше года был в трауре!»), отец наконец-то мог гордиться мною, и было так приятно доставлять радость этому единственному близкому мне человеку! Я говорю «единственному близкому», хотя вся немногочисленная родня Сименсов за время моей учебы перебывала у нас в доме многократно!

Это был и дядя, приведший тот ужасный пример с фунтом стерлингов; и бабушка, буквально зачастившая в наше «холостяцкое гнездо» – так она называла его, невзирая на присутствие в общем терпимой для нее Милли. Впрочем, теперь это «гнездо» было не узнать. Мы надстроили еще этаж, обзавелись многочисленной прислугой, наш дом стал самым шикарным в Оксфорде; в комнатах моей матери на первом этаже, которые я запретил трогать, ежедневно наводили порядок; наши с отцом горничные были смазливые и вертлявые, как я и любил.

Словом, за эти несколько учебных лет я сделался душой студенческой компании, своим в преподавательской среде, богатеем и самым завидным женихом во всех «домах нашего круга». Через три года я с отличием защитил диплом магистра. Я неоднократно ездил в Россию на языковые стажировки, я повидал мир. Словом, я стал гордостью своей семьи и упокоил одинокую старость отца и бабки; я устроил ей пышные похороны, а впоследствии так же похоронил и отца в шикарном фамильном склепе на старом университетском кладбище. Я достиг всего и ни в чем не нуждался. И только тут понял, что поставленная мною цель ничтожна и бессмысленна, что не стоило тратить жизнь на признание в скучной, ограниченной и даже косной среде; что понятие «нашего круга» – не более чем соломинка, за которую цепляются люди, не имеющие собственных взглядов и собственного мнения, чувствующие себя своими только в толпе, в стае. С горечью я вынужден был признать, что цена, которую мне пришлось заплатить за успех, неизмеримо больше этого жалкого успеха и что я достиг бы гораздо большего, если бы зарылся в свою науку, не выходя из дому, ни с кем не общаясь, слывя чудаком и неудачником…

Правда, понял я все это гораздо позже и не сразу, а в течение долгих десяти лет, пока дослуживался до вожделенного в нашей среде звания декана – декана факультета лингвистики. А может быть, понимание это совпало и с тем, что начались трудности с поставками моей волшебной помощницы, и это отвлекло меня от опостылевшей повседневной суеты и рутины. Отвлекло, иначе я бы не смог больше выдержать…

А тогда как раз настал решающий 85-й, все мне поднадоело, я не знал, чем развлечься, и как-то забрел на показы мод вместе с очередной своей пассией – дочерью сослуживца, разумеется.

И там, в самом конце, на показе работ никому не известного российского модельера, увидел… Ее.

Лицо Сименса страшно побледнело – мне показалось, что он сейчас упадет. Я не успел даже вскочить, как раздался звонок его мобильника. И пока он говорил, лицо и голос его стали такими, какими, видимо, были, когда он повторял за мной адрес. Лицо и голос человека, которого опасно иметь врагом и невозможно – другом. Он сказал в трубку всего несколько слов и обернулся ко мне, снова «надев» улыбчивую любезность:

– Ну что ж, многоуважаемый мистер Сотников, я сильно задержал вас. Вы уж соблаговолите простить мои стариковские чудачества. Поверьте, это тревога за дочь, воспоминания… Впредь обещаю быть предельно кратким. А теперь – покорнейше благодарю вас за внимание и не смею более злоупотреблять им. Поеду к себе в гостиницу, а завтра утром жду вас – и очень надеюсь, что с новостями.

Я оглянулся – в самом деле, никого, кроме нас, вокруг уже не было. Я предложил подбросить Сименса до отеля, но он решительно воспротивился и тут же поймал такси. А у меня мелькнула мысль, что, может быть, этот непонятный человек просто не хочет, чтобы я знал его адрес?