(Не исключаю, что кто-то эти методы назовет шантажом, вербовкой, но нам важен конечный результат.)

Плюс его позитивный опыт реформирования ФСБ стал залогом успешности в реформировании всего силового блока, о чем отдельный разговор. Но достаточно сказать, что уже на раннем этапе его президентства в противостоянии с брутальным местным чиновничеством колоссальную помощь ему оказала команда министра МЧС Шойгу. (Когда Вооруженные силы России в лице ВКС и спецназа под общим руководством Шойгу схлестнулись с мусульманским экстремизмом в Сирии, мне было смешно: человек, который задрал российскую глубинную бюрократию, способен уничтожить любого внешнего противника.)

Третий дан – юридически-правовой

Иногда забывается, что в Путине дремлет не только чекист, управленец, экономист (защитивший диссертацию и ставший кандидатом экономических наук), но и юрист. На него не могло не наложить отпечаток и то, что он заканчивал именно юридический факультет Ленинградского университета.

Поэтому на определенном этапе своей деятельности он не мог не обратить своего внимания на закон, право, суды и так далее, и тому подобное – эффективнейшие инструменты преобразования социальной действительности.

Как большинство людей с юридическим образованием, он мог, не исключаю, даже впадать в характерное антигегелевское заблуждение. (Помните, если Гегель считал, что законы каким-то образом должны отражать действительность, то многие профессиональные юристы со времен римского права считали, что они сами формируют реальность.)

Как бы там ни было, но был период в жизни Путина, когда на закон он возлагал особые надежды. Правда, это было еще до того, когда на его глазах стало явно рушиться и разлагаться международное право со всеми его законами и обязательствами.

Тем не менее был Путин, который как бывший юрист возлюбил закон (точнее, послушный ему закон). И были дружеские объятия с судьями: от уровня малозаметного Верховного суда до уровня великого Басманного. Это был период максимального сближения с Западом, когда необходимо было демонстрировать всему миру и особенно «нашим американским партнерам», что Россия – правовая держава и диктатура закона выше диктатуры денег. (Кстати говоря, в это время фраза «диктатура закона» была чуть ли не самой популярной в лексиконе Путина; хотя, надеюсь, сейчас он может произносить ее только с иронией.)

И именно в этот период Путин фактически назначил «престолодержащим» – а точнее, «престолосидящим» – господина Медведева, который в этот самый период больше всех из его ближайшего окружения ассоциировался с правом, юриспруденцией, законами и возможным переносом Конституционного суда в сакральный город Санкт-Петербург.

Сейчас, очевидно, Путин больше надеется на Шойгу, чем на председателя Конституционного суда, и больше полагается на «Калибры», чем на право, особенно международное. Но то, что в Путине дремлет юрист, не менее очевидно, чем то, что в нем не засыпал чекист. Этот фактор должны учитывать его друзья и враги.

Четвертый дан – дискурсивно-смысловой

Важным этапом эволюции президентского становления Путина я считаю его интуитивный переход от понимания речи как вместилища слов к ее пониманию как вместилища дискурсов и даже смыслов.

Я не знаю, читал ли наш герой книги философа и лингвиста Барта, в частности, его работы, где он доказывает, что главное в общении передается именно через дискурс, а не через слова. Классический его пример: на одном доме написано что-то вроде: «Не подходите, уроды! Во дворе злая собака». А на доме напротив надпись: «Друзья, будьте осторожны! Во дворе чуткий песик». Слова, вроде, похожи, но благодаря разным дискурсам сразу представляются два совершенно разных типажа, живущих друг напротив друга.

Мне кажется, что это понимание пришло к нему во время акций на Болотной площади. Наверное, тогда он ощутил, что по сути правильные слова оппозиции о правах личности, толерантности, гуманизме и пр. насквозь пропитаны каким-то злобным ядовитым токсичным дискурсом. Именно тогда он стал искать свой собственный дискурс, где даже в резкости, непримиримости, неуступчивости нет яда и злобы.

И он бросился в бой за власть на предыдущих своих президентских выборах, размахивая, словно бейсбольной битой, не только деньгами, приказом и законом, но и прежде всего – словом, обрамленным нужным дискурсом.

Ринулся, понимая, что дискурс становится сильнее денег, смыслы становятся эффективнее приказов, а концепции становятся продуктивнее законов, даже управляемых.

Он похитил слово, дискурс, смысл у своих оппонентов, соскреб с них рашпилем своего чекистского опыта все ненужные, на его взгляд, изыски и стал ими виртуозно жонглировать на стотысячных площадях и стадионах.

Знаменитая слеза Путина на Манежной площади вечером в день выборов была не слезой сентиментальности, а слезой восторга: он вдруг понял, что на сегодня оружием оппонентов (а для оппозиции именно слово в широкой дискурсивно-смысловой оболочке было главным оружием) он владеет более виртуозно, чем они сами.

То есть это на поверхности Путин сражался с системной и несистемной оппозициями. А в сущностной глубине сражались дискурс Есенина с дискурсом Мандельштама. Путин забрал себе очевидную простоту, задушевную заурядность, биологическую идентичность есенинского слова. И поэтому после победы он целовал тех, кто это слово ему подсказал, – писателей и режиссеров: Говорухина, Михалкова и Бондарчука.

А оппозиция, особенно несистемная, вооружившись мандельштамовским мудреным дискурсом, сложными иллюзиями, витиеватыми метафорами, пронзительными переживаниями, видимо, не опередила время, а скорее наоборот – упустила его.

Ненавидя все советское, оппозиция, как ни странно, использовала глоссарий советского и постсоветского человека. А Путин – видимо, на уровне своего интуитивного социометрического типажа, а может, и на уровне собственного социального кодекса – вложил в современный дискуссионный запрос общества именно те слова, интонации, чувства, которые ожидались.

Кстати говоря, поняв и освоив этот принцип, Путин нашел универсальный способ обуздания олигархов. Если другие политики борются с ними, забирая у них деньги, используя против них административную силу или закон, то Путин не дает им слова. Он первый среди политиков понял, что немой олигарх неопасен, поэтому держать его нужно не за карман, а за язык.

Говоря о различных ресурсах, на которые опирался президент в разные свои периоды, необходимо особо отметить, что первые названные ресурсы – деньги, административная вертикаль, сила и закон – являются ресурсами практическими.

То есть с помощью этих ресурсов легче всего встроиться в уже готовые цивилизационные проекты. Поэтому эти ресурсы доминировали в прошлые два десятилетия, когда Россия мучительно пыталась встроиться хоть живьем, хоть тушкой в готовые и апробированные западные проекты.

Слово же – причем слово в проекции на дискурс-смысл – является ресурсом стратегическим. Можно предположить, что Путин, возможно, даже случайно вышел на этот ресурс.

Например, на последних президентских выборах он интуитивно ощутил, что сможет победить, уговаривая и заговаривая своих избирателей. Но тот, кто заговаривает, неизбежно начинает проговаривать. Дело в том, что человек, вопреки традиционным представлениям, видит окружающий мир не глазами, а словами.

А политик как своего рода сверхчеловек видит мир даже не просто словами, а смыслословами. Соответственно, Путин, говоря со своим народом, неизбежно стал проговаривать для себя и, следовательно, пронзительно видеть не только внутриполитическую, но и глобальную ситуацию в мире. И он увидел. И он напрягся. Он понял, куда встраивается Россия, и с этого момента начал отстраивать свой собственный цивилизационный проект, отвечающий его представлениям о русской миссии, о русской ментальности, о русском предназначении. Именно тогда он перестал быть тактиком, а стал планировщиком, концептуалистом…

Как уже отмечалось, подобная картина, возможно, выглядит слишком пасторально и идеалистично. Но повторимся, массовое сознание, если его причесать, концептуально видит картину примерно таким образом.

Итак, Путин стал уже проектировщиком. Зачем