не на обживании своей платформы, а на непосредственном присутствии России в жизни чужих цивилизаций, прежде всего евро-атлантической, необходимо требовала интериоризации Великого Лимитрофа, включения его в Россию. Так создавалась структура «России-Евразии», в частности, под лозунгами «насаждения европейской цивилизации» и в России, и на подгребаемом ею под себя Великом Лимитрофе. В смысле более узком «евразийскими» называются те эпохи нашей геополитики, когда Россия, отбрасываемая сопротивлением западных держав или восстаниями самих лимитрофных народов, сосредоточивала активность на участках Евразии, ведущих к Среднему Востоку, Китаю или более далекой Индии. Однако показанная выше причастность к Лимитрофу также и Восточной – «псевдо-Центральной» – Европы побуждает рассматривать, наряду с «азиатскими» военным акциями, русское господство над Галицией, сюзеренитет над Венгрией и Польшей как реализацию имиджа «России-Евразии».

Когда Россия поглощает Великий Лимитроф, тогда Европа и Средний Восток оказываются сферой прямых геополитических интересов этой «России-Евразии». Ареалы же более отдаленные, вроде Африки за Сахарой, скорее могли попадать в область ее интересов миросистемных, менее зависимых от пространственного фактора и не предполагающих его прямого конвертирования в могущество или слабость России.

Такая модель «России-Евразии» позволяет по-новому прочитать историю русско-турецких войн XVII–XX вв., вскрывая в их мотивации пласт более глубинный, чем прагматическое стремление к черноморским проливам или византийско-панславистская демагогия. Балкано-анатолийский ареал – своеобразная «малая Евразия», через Закавказье и Восточную Европу примыкающая к Великому Лимитрофу, но исполнявшая функцию смычки между великими культурными ареалами задолго до возникновения России и ее Лимитрофа. С неолитических времен и позже, при хеттах, персах, греках, римлянах и византийцах, она была проводником взаимных влияний Передней Азии и Европы. Ту же роль «малая Евразия» сохранила и при турках – народе тюркской «парадоксальной» периферии (термин принадлежит М. Ильину) ислама, в середине нашего тысячелетия по-имперски вдохнувшем новую мощь в шпенглеровскую «осень» этой цивилизации, сыгравшем роль, аналогичную роли Ассирии – в месопотамском мире, Рима – в греко-эллинистическом и, возможно, США – в истории Евро-Атлантики.

Для русских «восточный вопрос» был шансом прорыва в тот защищенный анатолийской нишей придел («филиал») Лимитрофа, который был посредником уже не между Россией и иными цивилизациями, а непосредственно между крупнейшими средиземноморскими «человечествами», на которые Россия стремилась спроецировать свою мощь. Турция же в ее развороте от Закавказья до Дуная представала как типично «лимитрофная империя» (наподобие Речи Посполитой), собирающая с опорой на свою нишу часть «большой Евразии» – в противовес России. Утверждение «России-Евразии» выглядело вечно незаконченным без балкано-анатолийского придела, демаскируя европейско-средиземноморский замах нашего великоимперского евра-зийства. В свою очередь «малая Евразия» из деградирующей империи позднего ислама становилась по преимуществу силой контрроссийского геополитического строительства на Лимитрофе. Отсюда – судьба Турции в последние полтора века: и ее яростная защита Западом от России, и ее вестернизация, и роль единственного неевропейского члена НАТО, и ее превращение в «свет южного евразийства», и неизбежность для русских «православной» игры на Балканах ради раскола и поляризации «малой Евразии». Этот «локоть, который России так и не удалось укусить», обнаруживает как различие двух Евразии – околороссийской и средиземноморской, так и их способность к целостному функционированию в качестве единой системы и – в ущерб евразийским позициям русских.

VI

Геополитические перемены начала 90-х гг., способные в представлении многих обернуться разрушением «истинной России» и переходом к «Анти-России демократов» на самом деле, как уже говорилось, должны быть описаны в категориях экстериоризации Великого Лимитрофа и утверждения вместо «России-Евразии» – впервые с XVII в. – модели «России в Евразии». Сегодня Великий Лимитроф после долгой русской гегемонии являет собой огромную зону слабо милитаризованных или практически демилитаризованных образований, пытающихся в комбинациях цивилизационных усыновлений и внутрилимитрофных сговоров обрести хоть какую-то опору для собственной политики. Что касается России, то по логике системных связей, представленных выше, экстериоризация Лимитрофа должна обернуться:

– интериоризацией российской геополитики, превращением ее в значительной мере в геополитику «внутреннюю»;

– вытекающей отсюда федерализацией политического устройства России и подъемом местного самоуправления;

– большим кризисом идеологии «похищения Европы», автохтонистскими и изоляционистскими веяниями;

– отказом России от самоутверждения через прямое присутствие в геополитике соседних цивилизаций;

– идеологическим обесцениванием иллюзорной принадлежности России к западному цивилизационному клубу – иллюзорной потому, что никак не подтверждаемой геополитически и миросистемно.

Если сжатие России связано с кризисом «идеологии большого стиля», подвергавшей обширные пространства нашему цивилизационному «поливу», то сам этот кризис был не в последнюю очередь порожден двойным напряжением, пережитым «Россией-Евразией» в годы холодной войны. Это было одновременно и напряжение бесперспективной и бесцельной осады романо-германской Европы, и, с другой стороны, напряжение демографической исламизации и тюркизации нашей империи, смещения ее популяционного центра тяжести на юг – из России в Евразию. В начале 80-х гг. А.Зиновьев в «Гомо советикусе» уже предрекал освободительное восстание русских против «своего» Юга, а скандал вокруг переброски воды сибирских рек – первый за советские годы успешный политический демарш русской общественности – хорошо продемонстрировал ее воззрения на евразийское братство.

Европеистская псевдоморфоза России порождала эффект, описанный еще Н.Данилевским: этносы «России-Евразии», претендовавшие на западничество, чувствовали моральное право требовать для себя «суверенной» возможности войти в Европу помимо «полуазиатской» России. В свою очередь, прочие «народы древних цивилизаций» могли прокламировать свою выделенность на фоне имперской «недо-Европы», «ни рыбы ни мяса», представлявшей собой как бы нулевой уровень цивилизационной отмеченности. На практике республики, дистанцировавшиеся от России-СССР под лозунгами включения в некие свои «человечества», оказываются в положении цивилизационно-гео-политических «амфибий», окраинных полукровок в тех сообществах, которым они напрашивались в родство. Так возникает возможность перемаркировки: в варианте «России-Евразии» именно Евразия выпирает из России, в варианте же «России в Евразии» есть предпосылки для того, чтобы, говоря языком психологов, Россия выступила фигурой, а Евразия – фоном.

По всем этим причинам в ближайшие годы переход российских политиков на «цивилизационную» фразеологию и демагогию неизбежен. Вопрос лишь в том, в какой версии будет воспринят цивилизационно-геополитический подход, – в наиболее ли брутальной, с подгребанием православных или евразийских «братьев» и «битвами по разломам», или же в варианте с различением для цивилизации ядра и периферии и преимущественным приравниванием цивилизации в целом к ее ядру. В статье «Сюжет для цивилизации-лидера…» я доказываю, что в той мере, в какой цивилизационный критерий находит воплощение в реальной евро-атлантической геополитике, его трактовка тяготеет ко второму, «страусиному» варианту, отражая намечающийся уход цивилизации-лидера в оборону перед «внешним пролетариатом». Похоже, что тот же вариант будет выбран и Россией.

Известна искусственность наших нынешних границ. Однако молчаливому примирению с ними на какое-то время может способствовать признание того обстоятельства, что с функцией устойчивой цивилизационной базы или ядра лучше всего справляется Россия, имеющая полупрозрачные границы в геополитическом «ореоле» русских – по языку и культуре – или обрусевших территорий. Не случайно категории «базы» и «ядра»