может затянуться на несколько дней. Мне-то все равно, заодно хоть узнаю, где тут что, а вот ему и понятым будет морока. Я решила не думать об этом: узнаю по ходу дела. Но вот будет смешно, если окажется, будто убийца зря подкинул мне «улику».

Мы с исправником проводили гостью до просторной коляски. На прощание она обняла меня.

— Рада знакомству, Глафира Андреевна. Помните, что я вам говорила, и не стесняйтесь.

Только когда коляска укатила, я сообразила, что у коновязи остались только лошади приехавших в самом начале, верхом.

— За Марией Алексеевной пришлют экипаж? — спросила я.

— Мария Алексеевна намерена пожить у вас, помочь с похоронами и прочим. И заодно поддержать, — ответил исправник.

Я подобрала отвисшую челюсть.

— А меня кто спросил? — не удержалась я.

— Марья Алексеевна не спрашивает, она делает что считает нужным, — хмыкнул Стрельцов. — Но на вашем месте я бы не отказывался. Люди очень плохо говорят о барышнях, которые живут одни, без родственницы или компаньонки, независимо от возраста. А в вашем случае и с вашей репутацией слишком велика вероятность, что кто-нибудь захочет… — Он замялся, подбирая слова. — Получить вашу благосклонность без вашего согласия.

Отлично, просто отлично. Я вспомнила сальный взгляд управляющего и его шипение «потаскуха!». Уж не пользовался ли он девчонкой по своему усмотрению?

Меня передернуло.

— Простите, Глафира Андреевна. Но я должен был предупредить, видя, что вы сами еще не осознали.

Я стиснула зубы, удерживая ругательство. Предупредительный нашелся! Лучше бы рассказал как дворянка умудрилась настолько загубить свою репутацию, что к ней относятся будто к публичной девке? Впрочем, канва была в целом понятна. «Согрешила», как говорила моя бабушка, с гусаром, которого поминают тут к месту и не к месту, а тот пошел языком трепать. Но все же этого мало, чтобы объявить девушку не способной отвечать за себя и свои поступки, и нервная горячка тоже явно не причина, чтобы «симпатии света» оказались «не на ее стороне».

— Спасибо за предупреждение, — процедила я. — Но как Мария Алексеевна может помешать вашему гипотетическому мерзавцу меня изнасиловать? Не может же она ходить за мной всюду, вплоть до… — Исправник смотрел на меня с таким ошалелым видом, что я поторопилась исправиться: — … комнаты размышлений?

Помогло плохо. Жаль, что я не художник, чтобы увековечить это выражение лица. Исправник изо всех сил старался выглядеть невозмутимым, но справиться с красными пятнами, разлившимися по лицу и шее, не смог.

— Господи помилуй, Глафира Андреевна, что вы несете!

7.2

— Вы сами начали этот разговор. И вы — не Варенька, а взрослый мужчина, представитель власти, в конце концов, так зачем жеманиться? Будто вы услышали какие-то новые слова.

— Но барышне…

Мое терпение лопнуло. Плохонькое, правду говоря, в этом теле у меня было терпение.

— Барышень не лупят по щекам поповны. Барышень не пытаются придушить управляющие. Барышням, если уж на то пошло, не намекают, что к ним относятся как к потаскухам и потому любой мерзавец имеет право их… — я удержала современное словечко, — валять как вздумается, и только присутствие взрослой и уважаемой женщины возможно — возможно! — убережет их от насилия! И что изменится, скажи я… — я возвела глаза к небу, состроила постную мину и пропищала: — «Спасибо за предупреждение, ваше сиятельство, но я не понимаю, как Мария Алексеевна способна уберечь меня от дурных намерений со стороны некоторых бесчестных личностей. Она же не сможет стать моей тенью?»

Я ожидала очередного чтения морали, но Стрельцов резко повернулся ко мне. Я машинально вскинула руку, закрываясь — он быстро перехватил мое запястье, а второй рукой приподнял подбородок, тем же жестом, что и доктор, вглядываясь в мою шею.

Но если в исполнении доктора это выглядело профессионально, ничуть меня не смутив, то сейчас я остро — слишком остро ощутила прикосновение мужских рук, дыхание, скользнувшее по щеке теплом, но заставившее кожу покрыться мурашками, как от холода. Я замерла, только сердце заколотилось часто-часто, будто крылья пойманной в силки птицы.

— Нужно немедленно показать вашу шею Ивану Михайловичу.

Сухой официальный голос исправника развеял наваждение. Я мотнула головой, вырываясь, отступила на шаг.

— Он видел. Сказал, что синяков не останется.

— Останутся.

Я пожала плечами.

— Это неважно. Свидетелей не было. Доктор появился, когда я уже смогла справиться с Савелием. Я обожгла его, и Полкан помог.

— Полкан? — переспросил исправник. — Пес, который приблудился? Вы еще попросили Герасима не обижать его.

— У вас хорошая память.

— Должность обязывает, — улыбнулся Стрельцов.

Похоже, заговорив о делах, он пришел в себя. А я, наоборот, начинаю сходить с ума, иначе чем объяснить, что от этой улыбки на миг сбилось дыхание?

Кажется, слишком много потрясений за один день для одной меня. Жаль, что я не умею падать в обмороки.

Исправник снова стал серьезным.

— Почему управляющий напал на вас?

— У меня нет свидетелей, — повторила я. — Он хотел, чтобы я как можно скорее выпроводила вас из дома. Но наверняка уже успел придумать свою версию.

А вот я совершенно забыла поинтересоваться его состоянием. Ожоги, укусы. Как бы на мою голову еще один больной не свалился. Если Вареньке я сочувствовала, то ухаживать за управляющим мне вовсе не хотелось.

— Постараюсь разобраться, — сказал Стрельцов.

— Благодарю.

Мы двинулись к дому. Через несколько шагов Стрельцов негромко сказал:

— Я служил с вашим братом.

Я опустила голову, лихорадочно соображая, что же ответить. Врать глупо и бессмысленно, непременно на чем-нибудь попадусь. Значит, придется говорить правду. По крайней мере, правду с определенной точки зрения.

— Я его не помню, — сказала я, не поднимая глаз.

— Не помните? — Голос Стрельцова стал жестким и холодным, я даже поежилась. — Павла Андреевича, который любил вас? Которого сослали в Скалистый Край? Он вас помнил. И последние его слова были о вас.

Я заставила себя посмотреть в глаза исправнику.

— Не помню. Не «не хочу помнить», а не помню. Ни его. Ни родителей. Ни того гусара, которым меня все попрекают. Ничего до сегодняшнего утра.

— Как удобно, — процедил Стрельцов. — «Каким жестоким дураком я был, жаль, что уже поздно что-то исправить» — вот его последние слова. О вас. А вы… вы просто стираете его из памяти?

Я снова поежилась — теперь от