— Я не стираю! Я правда не помню! Первое, что я помню, — тело тетушки с топором в голове. И с тех пор все вокруг намекают на какую-то ужасную историю, но никто не может сказать прямо — что случилось? Когда? Почему? Один обзывает потаскухой, второй говорит, что дворянское собрание было против меня, третья — что со мной обошлись несправедливо…

— И вы хотите, чтобы я поверил в это внезапное беспамятство? — Он смотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде читалось такое презрение, что меня передернуло. — Если это способ избежать ответственности за убийство…

— Я не убийца!

— Если вы ничего не помните, то не можете этого знать, — отрезал он. — А учитывая вашу историю…

— Какую историю? — Я почти кричала. — Расскажите мне! Хоть кто-нибудь!

Он помолчал, разглядывая меня, потом покачал головой:

— Если вы надеетесь, что вас спасет повеление императрицы не предавать суду людей, учинивших смертоубийство, повредившись в уме, то лучше не надо. Я видел эти дома для умалишенных. Солома на кирпичном полу, цепи для буйных и капельная машина для излечения. Знаете, холодная вода по капле падает на голову. Говорят, когда-то на востоке это было пыткой. Сейчас… — Он усмехнулся. — С каторги можно выйти, выпросив помилование. Оттуда — никогда.

— Вы так уверены, что я виновна? — устало спросила я. Как ни поверни — все плохо. Либо я убийца и каторга, либо сумасшедшая — и в этом случае все еще хуже. Но…— Тогда зачем это все? Вся эта видимость разбирательства? Зачем вам знать о следах на моей шее… — Показалось мне, или его скулы порозовели? — Или приколачивать ступеньку? Арестуйте убийцу, да и дело с концом. — Я протянула ему руки. — Несите кандалы. Я не побегу.

— Потому, что долг обязывает меня разобраться во всем досконально. И я разберусь. Даже не потому, что должен. Ваш брат был моим другом, хоть его и разжаловали в солдаты. И ради его памяти… — Он отвернулся, глядя куда-то вдаль. — Вы хотите услышать историю?

Во рту пересохло. Я кивнула, хоть исправник и не мог видеть меня.

7.3

— Три года назад пятнадцатилетняя барышня сбежала со штаб-ротмистром гусар, стоявшим в их доме, чтобы тайно обвенчаться с ним, потому что родители отвергли его предложение, не поняв их любви. Так она считала. Вероятно, надеялась, что когда она с мужем вернется к ним, родители поверят в их чувства и простят. Она вернулась домой. Через две недели, когда свежеиспеченный муж объявил, что венчание было недействительным. Священник оказался расстригой. Ее отец вызвал негодяя на дуэль и был убит. Гусар скрылся в столице, но там его вызвал брат, оба были ранены. Скандал замять не удалось, но вместо повешения, как полагалось поступить с дуэлянтами, обоих помиловали «человеколюбия ради». Разжаловали и сослали в Скалистый край. Мать… — Он опустил голову, снова распрямил плечи. — Мать не пережила позора и утраты. Барышня тяжело заболела, и все думали, что и она не задержится на этом свете. Но она выжила, став бледной тенью себя самой.

У меня подкосились ноги, и я медленно опустилась на землю. Бедный ребенок! Кто в пятнадцать не делал глупостей, тот никогда не был живым. А в результате…

— Бродила по дому, глядя в пространство, засыпала где придется и ела, только когда ее заставляли. Твердила о монастыре, но двоюродная бабушка, ставшая ее опекуншей, запретила. Доктор сказал, что барышня не сознает, о чем говорит и что делает, а постриг должен быть осознанным. К тому же старушка надеялась, что ее родственница придет в себя.

Он по-прежнему не смотрел в мою сторону.

— А теперь… Двоюродная бабушка, или тетушка, как она себя называла, мертва. Убита. Барышня утверждает, будто потеряла память. А я должен найти убийцу. И я его найду.

Я закрыла лицо сцепленными руками, чтобы оно не выдало моих настоящих чувств.

— А что тот гусар? — С голосом все же не удалось справиться, и он сорвался.

— Он все еще вам небезразличен?

Я не могла слышать, как он развернулся, но буквально кожей почувствовала, что Стрельцов смотрит на меня сверху вниз.

Я вскинула голову, глядя ему в лицо.

— Я желаю ему сдохнуть! Сдохнуть и оказаться в том же аду, на который он обрек девочку, искренне его полюбившую!

— Вы. Ничего. Не помните. — В его тоне звучала странная смесь торжества и разочарования.

— Я и не помню. — Я взлетела на ноги одним движением, шагнула к исправнику, сжимая кулаки. — Но вы рассказали, и я… Я представила эту девочку. Пятнадцать лет! Она верила в любовь, сказку, а получила… — Голос дрожал от ярости, да и саму меня колотило. — Предательство, смерть родителей, позор! Из-за одного мерзавца, заигравшегося чужими жизнями, и других, которые обвинили не истинного виновника, а жертву, потому что в нее проще всего бросить камень!

— Она могла бы послушать родителей.

— Вы в пятнадцать много слушали родителей?

— Я в пятнадцать поступил в университет. Но я — мужчина. А барышня, не знающая жизни…

Я горько рассмеялась.

— А барышня, не знающая жизни, верит подлецам именно потому, что ее всю жизнь ограждали от реальности. Представьте свою кузину…

На его лице заиграли желваки.

— Вы специально бьете по больному? Вареньку прислали ко мне… — он осекся, явно не желая рассказывать посторонним слишком много.

— Представьте, — продолжала настаивать я. — Если бы ее родители вовремя не отослали ее из столицы и какой-нибудь мерзавец…

— Я убил бы его, не тратя время на вызов.

— И что-то мне подсказывает, что не стали бы сдаваться властям.

— Уничтожить бешеное животное — не преступление.

— Так кто на самом деле виноват в трагедии этой семьи? Я бы сказала «моей» семьи, но… — Я вздохнула. — Я не помню даже имен родителей.

— Андрей Николаевич и Наталья Петровна, — негромко сказал Стрельцов. — А брата…

— Павел. — Я сглотнула вставший в горле комок. — Упокой, Господи, души рабов твоих Андрея, Натальи и Павла.

«И Глафиры», — добавила я про себя.

Я сказала это, не подумав — слишком уж впечатлила меня история, и, только договорив, испугалась: опять что-то сделала не так. Но Стрельцов приложил ладонь к груди, губам и лбу и повторил: